— Где упрямый народ меркэ? — наотмашь хлещет вскрик.
И в полной тишине пронзительно тренькает оборванная струна; хурчи застывает на миг — и бережно опускает умолкнувший хур на войлок; он бледен, глаза все еще плотно зажмурены, а лицо покрыто крупной росой, будто не под морозным небом, а в юрте-потельне пел искусник. Он отирает лоб ладонью и обмякает. Больше ныне не будет песен: лучше уже не спеть, а хуже — к чему?
И чериги, все еще опутанные чарами морин-хура, не видят, как уходит от костра Ульджай. Это хорошо — низшим не пристало видеть высшего слабым, а вдвойне — в походе, когда в руке его судьбы целой сотни всадников.
Прямо к юрте, не останавливаясь, прошел Ульджай, минуя костры, раскинувшиеся вдоль берега реки. Звонкая боль стискивала виски, отдаваясь в затылке при каждом шаге скрипом несмазанных осей по безжизненному серо-соленому песку; комом в горле застрял обрывок сухого ветра, выворачивая нутро… и, ускоряя шаг, едва ль не бегом, отбросив стражника-кебтэула note 27, рванул шнуровку полога и влетел в юрту, к человеку, который — единственный — всегда и в любой беде мог помочь…
— Отец!
И замер, столкнувшись с цепким, незнакомым взглядом. Поджав ноги, непривычно прямо сидел против входа Саин-бахши, янтарный огонь плясал вокруг сузившихся зрачков, и в глубине рыжего пламени, не растворенного маревом угольев, неуловимой искрой просверкивали отблески синевы.
— Что с тобой? — спросил янтарноглазый голосом отца.
Сузились еще больше, в острые точки, пылающие зрачки, пронзили мозг, вытесняя боль, — и из клочков сложилось целое: из перышек — оперение, из колечек — кольчуга. Вновь встала перед взором Ульджая окровавленная степь, какой она была после избиения… и безглазые убийцы, смеясь, поднимали забрала…
…лица мэнгу были у них!..
И мальчик трудно дышал под грудой тел…
…я этот мальчишка, я!..
Но это невозможно было осознать; это было непредставимо, и в висках вновь вспыхнула визжащая боль. И все пропало. А Кокэчу, приблизившись, провел ладонью по лицу приемного сына, втирая воспоминание в кожу…
— Запомни, Ульджай, и забудь. Придет день, и ты вновь вспомнишь, чтобы не забывать уже никогда. А теперь — проснись!
И когда открыл Ульджай глаза, старенький отец, Саин-бахши, ласково глядя слезящимися тусклыми глазами, показал ему на войлок рядом с собой.
— Садись, сынок…
Но — что? что же было только что?.. не вспомнить…
— Что со мною, отец?
Молчание в ответ. Только рыжий просверк метнулся из-под прищуренных век, пронзил насквозь, ослепляя, и вновь исчез.
— Садись! — И опять в глазах янтарные искры.