Оказывается, сквозь людей можно проходить, как сквозь туман. Главное - не замечать их при этом, и весь секрет.
Вон куда-то спешит - аж пыль столбом - солдат. На его лице отчетливый отпечаток кирзового сапога. А вон спортсмен побежал, штангист, видно. На лице след грифа от штанги. А вот, да-а-а, это аппаратчик, видать. Не иначе у него на лице кто-то посидел.
- Посмотри, какие красивые звезды! - слышу я детский голос.
- Да, такие яркие, - отвечает второй, - и так близко!
Что это? Еще живые?
Я оборачиваюсь.
Мальчик лет одиннадцати, светловолосый, растрепанный слегка, в светло-синей пионерской рубашке и шортах стоит рядом с девчушкой лет восьми, держит ее за руку, и они смотрят... в лужу.
- Давай дотронемся до них, а? - девчушка протягивает руку и тут же отдергивает. - Фу, они вовсе не теплые, а мокрые и противные... Идем отсюда. И зачем они нужны, эти звезды?
- Это чтоб ночью светло было, когда фонари выключают, - авторитетно говорит мальчик.
Где-то высоко в небе гаснут звезды, лишь их отражения продолжают тускло светить из луж.
Дети исчезают в толпе, а у меня перед глазами еще долго стоят глазенки мальчишки. Тусклые, ничего не выражающие, словно донышки от бутылок. Мертвые.
- Ди-ма-а-а!
Ночь заполняет город, вытесняя с улиц людей и машины, загасив собой фонари.
Я остался один. Хотя почему "остался"? Зачем обманывать самого себя, я ведь и был один. Всегда.
А где-то, на другом конце города, есть человек, которому я, может быть, нужен, и который точно нужен мне.
И, кашляя от противного сигаретного дыма, я иду туда. Иду по опустевшему ночному городу. Город умер. Мой город мертв... Да, именно так: Мой город мертв уже давно.
Остались храмы и витрины,
Полуистлевшие картины,
Полуиспитое вино.
Мой город мертв уже давно.
Мои пророки все распяты,
Мои стихи огнем объяты,
И мне, поверьте, все равно.
Мой город мертв уже давно,
А я истлеть успел едва ли
В полузаброшенном подвале,
Где в детстве я смотрел кино.
Я ГОРОД. МЕРТВ УЖЕ ДАВНО...
В ночи кто-то тихо плачет. Кто это?
- Эй, кто там? Кто плачет?
Тишина.
Это, наверное, ветер. Или эхо.
Много лет тому назад, в другом городе (но тоже ночью) мой друг, отвернувшись, говорил зло. Не мне - себе:
- Эта проклятая планета - настоящая тюрьма народов!
- Ты не забывай, - ответил ему кто-то (может, даже я), - мы все здесь добровольцы...
Боже мой! Где же ты? За что ты обрек меня на эти страдания, на одиночество?
"Ты доброволец..." - шепчет листва.
И я иду. Я Командор. Мне нельзя стоять.
Вон кто-то, спотыкаясь и падая, и снова поднимаясь, карабкается по почти отвесной скале к заснеженной вершине.