- Скажите, мой дорогой Гудериан, вас там надежно охраняют? Вы хоть можете спокойно спать?
- Вполне, господин фельдмаршал.
- А я, знаете ли, хоть и в семидесяти километрах, а чувствую себя...
- Я желаю вам, господин фельдмаршал, - сказал Гудериан, - спокойной ночи.
Прерывая дерзко вышестоящего, он давал понять, что и не рассчитывал на его заступничество перед фюрером. Фон Бок ответил поспешно и даже как будто обрадованно:
- Доброй ночи, мой...
Гудериан положил трубку, не дослушав. Минуту помедлив, он дописал в письме: "Я меньше всего думаю о себе, гораздо больше меня интересует судьба всей Германии, за которую я очень опасаюсь". Затем положил перед собою чистый бланк с грифом командующего 2-й танковой армией.
Совершая свой поступок - может быть, высший в его жизни, - он чувствовал нечто похожее на смертное равнодушие бегуна, которому вдруг безразличными показались все почести, ожидающие его на финише, и ничтожным, бессмысленным - азарт первых минут бега. Никогда таких трудов не стоило ему написать несколько фраз.
- Да поможет мне Бог, - произнес он вслух, откладывая перо.
Приказ лежал на столе Толстого. Он заканчивался обычным "Хайль Гитлер!", оставалось лишь подписать его. А "Быстроходный Гейнц" все медлил, точно бы опасаясь, что когда эта бумажка будет подписана, он станет уже не господин ее, а покорный исполнитель. Но вдруг он увидел себя со стороны, сверху, бредущим по дну бесконечного оврага, указывая путь одному-единственному танку, бессильному одолеть совсем не крутой склон. И, уже не колеблясь, он расписался. Впервые обычная его подпись - без имени, звания, должности - показалась ему как бы отделившейся от него, чуждой всему, что он делал до сих пор, чего достиг, чем прославился. Просто человек, голый и беспомощный, - Гудериан...
4
Этот приказ только рассылался в войска, но еще не приводился в действие, и советский генерал, находившийся в ограде церкви Андрея Стратилата, не мог о нем знать. Бездействие противника, выбитого из деревеньки Белый Раст, успокоения не принесло; в неожиданном и как будто покорном молчании Рейнгардта могли таиться и новый коварный замысел, и ожидание какого-то обещанного ему резерва, но и просто апатия, неохота посылать измученных солдат в метель и стужу на приступ. И, предполагая худшее, генерал то и дело гонял конного связного за полтора километра на свой КП в Лобню, к телефонному узлу, хоть проще уже было бы дотянуть провод сюда или самому туда вернуться. Чего так хотелось ему - отрешиться, подняться над суетой и неразберихой, - не вышло и здесь; неизвестность только пуще изматывала ничуть не отдалившимися угрозами. Здесь был он страус, зарывший голову в снег.