– Ах, как долго тебя не было, – нежно сказала она, когда мы обнялись.
Она не принимала участия в моей экспедиции; знакомым она объясняла, что там неподходящий климат и что дома у нее сын. А теперь еще и дочь, заметила она скромно, и мне вспомнилось, что действительно об этом шла речь перед моим отъездом как о дополнительном соображении, почему ей не следует ехать. Было об этом что-то и в ее письмах.
– По-моему, ты не читал моих писем, – мягко сказала она поздно вечером, когда после шумного ужина в ресторане и нескольких часов в кабаре мы наконец остались одни у себя в номере.
– Много писем не дошло. Я отлично помню, как ты писала, что нарциссы в саду – просто мечта, что новая няня – сокровище, а кровать с пологом начала прошлого века – находка. Но положительно не помню, чтобы ты мне писала, что назвала своего младенца Каролиной. В честь чего это?
– В честь Чарльза, разумеется.
– А-а.
– Я выбрала в крестные матери Берту Ван Холт. По-моему, в крестные матери она очень подходит. Как ты думаешь, что она подарила?
– Берта Ван Холт известная скупердяйка. Что же?
– Сувенир за пятнадцать шиллингов в виде книжечки. Теперь, когда Джонджон уже не один…
– Кто?
– Твой сын, милый. Или ты его тоже забыл?
– Какого черта, – спросил я, – ты его так называешь?
– Это он сам придумал себе такое имя. Разве не мило? Теперь, когда Джонджон уже не один, я думаю, нам пока больше не надо, как ты считаешь?
– Как тебе будет угодно.
– Джонджон так часто о тебе говорит. Он каждый вечер молится о твоем благополучном возвращении.
Она говорила все это и раздевалась, стараясь казаться непринужденной; потом, повернувшись ко мне голой спиной, села за туалетный столик, расчесала гребнем волосы и, глядя на свое отражение в зеркале, спросила:
– Сделать мне лицо бай-бай?
Это ее выражение я не любил. Оно означало, следует ли ей снять с лица всю косметику, обмазаться жиром и надеть на волосы сетку.
– Нет, – сказал я. – Пока не надо.
Она сразу поняла, что от нее требовалось. Для этого у нее была тоже своя аккуратная, гигиеническая манера; но в улыбке, с какой она меня встретила, было и облегчение и торжество. Потом мы лежали врозь на своих кроватях и курили; между нами было расстояние в два шага. Я посмотрел на часы – шел пятый час ночи ее, ни меня даже не клонило в сон, ибо в воздухе этого города присутствовал невроз, который тамошние жители принимают за энергию.
– Чарльз, по-моему, ты нисколько не переменился.
– Да, к сожалению.
– Ты хотел бы перемениться?
– Только в этом и проявляется жизнь.
– Но ведь ты мог бы так перемениться, что разлюбил бы меня.