Этот поход был для меня преддверием трагических событий. В Мозыре нам пришлось, по требованию станционного начальства, участвовать в разгрузке стоявших на запасном пути товарных вагонов, из которых мы выносили трупы скончавшихся от тифа людей. В Коростене нас задержали, как "колчаковцев", но вскоре отпустили. В Киеве отец был узнан, арестовал и расстрелян. Я скрывался на Демиевке окраине Киева - как рабочий национализированного садоводства. Управлял им бывший владелец, русский немец. Там я встретился с генералом К. и полковником С., которых нельзя было назвать активным добровольческим центром - жили они только надеждой на скорое освобождение города приближавшимися к нему белыми войсками.
Вместо них, первыми заняли Демяевку сечевые стрелки Коновальца, но на следующий день, после короткой перестрелки у городской думы с передовым добровольческим отрядом, им пришлось из Киева уйти.
Прикомандированный к управлению главноначальствующего Киевской области, генерала Абрама Михайловича Драгомирова, я радостно надел погоны и пришил к рукаву трехцветный угол, но радость оказалась непрочной. Освобождение {17} не дало киевлянам ни безопасности, ни порядка. Большевики ворвались в город 1-го ноября, но были отброшены за Ирпень, а 3-го декабря я простился с матерью и братом Юрием, не зная, увижу ли их когда-либо.
В конце января 1920 года, при оставлении Одессы генералом H. H. Шиллингом, я, как многие участники борьбы с большевиками, был брошен в порту на произвол судьбы. Меня и сослуживца, прапорщика Кравченко, спасло из мышеловки возвращение в город. Незнакомая еврейская семья впустила в свою квартиру постучавших в дверь "золотопогонников".
Выбраться из захваченной большевиками России мне удалось лишь в сентябре 1921 года. Перейдя у деревни Майкове, вблизи Острога, установленную Рижским договором польскую границу, я вернулся в Варшаву, куда до меня - тем же, нелегальным, с советской точки зрения, образом - перебрались из Киева мать и брат.
Во время этих испытаний я ни разу не вспомнил Д. Ф. Андро де Ланжерона.
--
В Варшаве насущной заботой стали имущественные дела, расстроенные смертью отца, войной и инфляцией. Они привели меня к адвокату Антонию Корнецкому.
Он был поляком и ревностным католиком - настолько ревностным, что Ватикан пожаловал ему звание папского камергера - но, в то же время, другом русских эмигрантов.
Отбыв в молодости воинскую повинность вольноопределяющимся Лейб-Гвардии Гродненского гусарского полка, расквартированного в Варшаве, он навсегда сохранил добрые отношения с его офицерами. Их фотографии в доломанах и парадных ментиках не исчезли из его кабинета, когда в России случилась революция, а Польша стала независимой республикой. При распространенной тогда руссофобии, это было редким проявлением гражданского мужества. Эмигранты это оценили и шли к Корнецкому толпой.