Попадались, правда, и такие, которые сидели молча, не прикасаясь к еде, положив руки на стол.
Тогда кто-нибудь из обслуги подходил и, заглянув в лицо, зло шипел:
– Если жрать не будешь, сделаю укол, понял?
– Понял, – кивал больной, брал кусочек хлеба и жевал его, не глотая, или просто-напросто крошил мякиш себе в кашу.
Ложками больные иногда тыкали себе в щеки, вилок, естественно, не давали. Мало ли чего взбредет в голову психу? Он ведь может и в глаз ткнуть. Хорошо, если себе, а то и санитару. Хотя санитару вряд ли, врачей и санитаров боялись панически – так, как боятся дети. Услышав об уколе, многие втягивали голову в плечи, а один псих в свитере домашней вязки, когда ему сказали про укол, тут же сполз под стол и начал оттуда истошно вопить:
– Нет укол! Нет укол! Я хороший, только таблетки. Таблетки – ам, а укол – не надо! Ему, ему делайте укол!
Больного без особых усилий выволокли из-под стола и потащили в коридор, где крики мгновенно смолкли, словно рот бедолаге заклеили пластырем.
Сиверов быстро поел и поднялся из-за стола. За соседним столиком вскочил какой-то старик, тощий и высохший до такой степени, что напоминал деревянную линейку. Поев, он трижды истово перекрестился и трижды же поклонился в сторону окна.
«Да, весело здесь, – подумал Сиверов, – будь ты неладен, Потапчук, нашел куда меня запереть! Лучше бы в тюрьму. Истинно: Уж лучше посох и сума, не дай мне Бог сойти с ума»".
Глеб, насвистывая своего любимого Вагнера, покинул столовую. Проходя рядом со стариком, он услышал бормотание:
– Вагнер, Рихард Вагнер, из оперы «Лоэнгрин», увертюра.
Глеб остановился и на этот раз с интересом взглянул на носителя подобной информации. Даже в ФСБ вряд ли нашелся бы специалист, способный по невнятному пасвистыванию с ходу определить композитора и произведение.
– Да, это Вагнер. А как вы узнали?
Старик учтиво поклонился и прикоснулся к острому кадыку на морщинистой шее так, словно бы под кадыком красовалась бабочка, а облачен он был не в больничную пижаму, а в атласный фрак с отворотами.
– Вагнер, Вагнер, я знаю. Я творчество этого немца знаю очень хорошо, от "а" до "я", – каким-то деревянным голосом ответил старик и улыбнулся абсолютно безумной улыбкой.
– Я тоже, – Глеб сдержанно улыбнулся в ответ.
Старик подал руку:
– Скуратович Василий Антонович, – и добавил:
– Хранитель.
– Очень приятно. Молчанов Федор.
– А по батюшке как? – завалив голову на бок, поинтересовался сумасшедший.
– По батюшке? Федор Анатольевич.
– Очень приятно, – прошамкал старик, посторонившись и пропуская Сиверова в дверях. – Я очень люблю искусство, за искусство я готов жизнь отдать.