Бандит осторожно, держась одной рукой за веревку, а другой за оконную раму, перебросил ноги через подоконник и оглянулся на Иллариона. Лицо у него было совершенно безумное. Пьяный кураж прошел, и теперь в глазах бандита не было ничего, кроме безумного ужаса. "Точно, убьется, - подумал Илларион. - Он уже полумертвый. Убьется наверняка."
- Ладно, - сказал он, - слезай и вали отсюда. Давай живее, пока я не передумал.
- Ну и шутки у тебя, - пробормотал Репа, перекидывая ноги обратно в комнату и неуклюже сползая с подоконника.
Он еще хорохорился, пытаясь сохранить лицо, но Илларион видел, что он готов. Забродова это не интересовало: бессмысленный и уродливый день воплотился в уродливой и бессмысленной выходке стоявшего перед ним мелкого уголовника. Илларион чувствовал, что его начинает тошнить от громоздящихся одна на другую нелепостей. Он предпринял последнюю попытку внести во все это хоть какую-то ясность. Поймав осторожно протискивавшегося мимо него Репу за рукав кожаной куртки, он устало сказал:
- Момент... - Репа послушно остановился, глупо хлопая глазами, и Илларион впервые заметил, что глаза у него голубые с поволокой, как у теленка, а ресницы совсем светлые-- Скажи мне честно, как другу: твои орлы прошлой ночью никого не замочили?
- Да ты что, командир! Мы по мокрому не работаем.., как правило.
- Вот именно - как правило. Ты уверен?
- Век воли не видать.
- А кто мог женщину подрезать, не знаешь?
- Подрезать?
- Ну, заколоть... Отверткой ее истыкали.
- Во отморозки... У нас?
- Шла она от нас, а убили в другом районе.
- Не, командир, наши ребята тут не при делах.
Слушай, я пойду?
- Иди, иди, хромай потихоньку. Да веревку свою не забудьте отвязать, а то еще кому-нибудь захочется, а у меня окно без шпингалета... Я сегодня нервный.
На тебе грех будет, Репа.
- Шутишь... Это ж мой буксир, я за него только позавчера полтинник отстегнул. Само собой, отвяжем.
Репа снова широко зевнул и, сильно качнувшись, двинулся к выходу, Илларион подавил желание дать атому супермену хорошего пинка, и с грустью подумал, что гостей сегодня хоть отбавляй, но гости все какие-то странные и мало приятные.
...Выехав из арки, Репа опять зевнул и закурил, чтобы отогнать сон. Мощный мотор джипа мерно урчал, навевая дремоту, в кабине было тепло и уютно, и спать от этого хотелось еще сильнее. Репа включил музыку, и салон джипа наполнился хриплым голосом певца - одного из тех, что лопатой огребали зелень, распевая лагерные песни.
- Так я не понял, как ты сходил? - поинтересовался сидевший на соседнем сиденье Дремучий, прозванный так за то, что однажды признался в своем действительно дремучем невежестве: он не знал, кто такой Чак Норрис, по той простой причине, что происходил из семьи баптистов и сошел с нарезки буквально год назад, разом послав в задницу и братьев по вере, и царствие небесное, и даже папу с мамой, не говоря уже о шестерых братьях и трех сестрах. Был он, по твердому убеждению Репы, круглым дураком, и Репа держал его при себе именно за это ценное качество: Дремучий, хоть и обрек себя на адские муки, в душе остался фанатиком и теперь нарушал закон так же истово, как раньше молился, полагая арест и лагерь чуть ли ни равными смерти на кресте.