– Я попросил бы вас воздержаться от подобных замечаний, – с легким заиканием заявил Лопатин, переходя от волнения на странный бюрократический жаргон правительственных сводок и судебных заседаний – Ах, оставьте ненужные споры, – нараспев произнес Илларион, – я себе уже все доказал… Пойдемте-ка лучше в гостиную, там мальчишка один скучает.., с бандитами. Он-то здесь вообще ни при чем.
– Пойдемте, – покорно согласился Лопатин.
Он тоже встал, тяжело опираясь обеими руками о стол и обреченно глядя в широкую спину Забродова.
В широкую и очень прямую спину… У него вдруг возникло иррациональное желание взять со стола чайник и обрушить его на этот аккуратно подстриженный затылок – так, чтобы потом не разобрать было, где фарфор, а где осколки черепа, где кровь, а где чай… Это раздражение было сродни тому, что частенько испытывал Мещеряков от общения со старым другом, только усиленное во много раз.
Забродов обернулся, и Константин Андреевич обмер: лицо у Иллариона было насмешливое, словно он подслушал его мысли и предлагал попробовать осуществить их на практике.
– Ну, вы идете? – спросил Илларион.
– Да, – сказал Лопатин с таким ощущением, словно только что пробудился от ночного кошмара. – Иду.
Они вернулись в гостиную, где юный отпрыск Лопатина, подбоченясь и отставив в сторону ногу, в угрожающей позе стоял перед диваном, держа в руке тяжелую бутылку из-под шампанского и не спуская глаз со своих пленников. Отчаявшийся Василек, казалось, дремал, Оля по-прежнему смотрела куда-то в дальний угол комнаты остановившимся взглядом, поджав красивые губы. Войдя в комнату, Лопатин снова уставился на ее колени, и Илларион с печальным удивлением подумал, что на свете полно людей, которых ничему не учат не только чужие, но даже собственные ошибки. Ему взгрустнулось. Вспомнилась вдруг служба. Люди, окружавшие его там, тоже не блистали святостью и утонченностью манер, но все они, даже самые худшие из них, были стопроцентными мужчинами, умевшими бороться с жизнью один на один.
Впрочем, Илларион был далек от того, чтобы осуждать Лопатина: каждый волен быть таким, каким его создали Бог и обстоятельства, особенно во внеслужебное время.
Генерал Федотов как-то раз, во время одного из редко случавшихся с ним приступов откровения, определил жизненную позицию Иллариона как инфантильный анархизм. Илларион тогда хохотал до колик в животе, а потом, подумав, согласился с генералом: он считал, что каждый человек может поступать, как ему заблагорассудится, неся при этом полную ответственность за свои поступки, что было, как ни крути, совершенно неосуществимо на практике.