Колокольчиков сделал еще один осторожный шаг, заходя сбоку, и теперь ему стало видно, что это за фигура. Сзади послышался неясный звук, и понимание того, что его обвели вокруг пальца, как последнего сопляка, пришло к старшему лейтенанту за долю секунды до того, как на его голову обрушился страшный удар.
...Сознание возвращалось постепенно, и вместе с ним пришла тупая пульсирующая боль в затылке — такая огромная, что Колокольчиков не понимал, как она там помещается. Он вообще не сразу понял, где он и что с ним произошло, а когда понял и вспомнил, чуть было не застонал от обиды и злости на себя. “Обвела, стерва, обвела, проклятая... Чем же это она меня? В ванной пряталась... или в туалете. Сука”. Осторожно повернув голову, он обнаружил, что прикован собственными наручниками к радиатору парового отопления. “Хорошо, что хоть трубы едва теплые, не то спалила бы мне руку, тварь бешеная...” Он осторожно потрогал свободной рукой затылок и поднес руку к лицу. Пальцы были обильно перепачканы кровью. “Больничный дадут, ни к селу ни к городу, — подумал он и тут же поправил себя: — да нет, пожалуй, уж скорее скинутся на похороны. Портрет в вестибюле повесят... Тебя надо в вестибюле вешать, со злобой подумал он. Не портрет, а тебя, дурака. Причем за яйца. Портрет тут не при чем. Это не портрет обгадился, а ты. Лично. Персонально, так сказать”.
Сидеть на полу возле батареи в утепленной куртке было жарко. Колокольчиков потел и злился. Его подташнивало, и он вспомнил, что это, вроде бы, является одним из симптомов сотрясения мозга. Он попытался припомнить, какие еще симптомы им называла симпатичная медичка на занятиях по оказанию первой помощи, но не смог — в голове все плыло, и кухня перед глазами периодически начинала двоиться. “Какие тут, к черту, симптомы, — вяло подумал он. — Хорошо, что жив остался. Впрочем, — успокоил он себя, — это, скорее всего, ненадолго. Так я той медичке клинья и не подбил... Как бишь ее звали? Александра Васильевна. Саша. Как Селиванова. То-то он обрадуется, когда узнает, что старший лейтенант Колокольчиков позволил бабе весом в сорок кило проломить себе башку и приковать к батарее, как какого-нибудь нового русского!” Колокольчиков в сердцах дернул рукой и зашипел от боли — железный браслет впился в запястье, а голова от толчка, казалось, развалилась пополам.
“Интересно, — подумал он, — давно я тут сижу?” Напротив него за столом по-прежнему возвышалось кособокое, наспех состряпанное из подручных материалов чучело в мохнатой зимней шапке, насаженной на верхушку фотографического штатива. Пониже шапки красовался лист плотной бумаги с размашистой крупной надписью, сделанной не то губной помадой, не то красным маркером. “Не скучай!” — гласила надпись, и Колокольчиков тихонько зарычал от переполнявшей его ярости.