***
Зато на следующий день декорации на сцене - и того краше!
Ослепительно белое солнце стояло в зените над античными колоннами Херсонеса, за которыми полыхала словно высеченная из камня синь до горизонта. Под нашими ногами дышала среди черных ноздреватых камней прозрачная зеленоватая масса, кипящая у скал, а вокруг -- дрожащий от зноя воздух, пропитанный сладкой горечью седой полыни. "Капли, - дотронулся Феликс до моего уже тронутого красноватым загаром горячего плеча. -Помнишь?" Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое неожиданное сокровище -- такого парня! А он смотрел на меня как-то страдающе, словно прощаясь.
"Что, - испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.." "Сильным взмахом поднимает, - пропел он, приподнимая меня за талию над обрывом, - он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое любимое место для ныряния, - сиял он своей голливудской улыбкой. -- Тебе нравится?" "Очень..."
Пока мы были на море в доме и во дворе появился новый персонаж, седенький и щуплый дед Казимир. Он семенил по аллеям и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же выражением, что и его дочь. "А-шиксе? -- с ужасом спросил он Феликса. -- О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не среди гоев, - огрызнулся мой кумир. -- И что в этом плохого?" "Да, мы вынуждены жить среди них, - громко шептал старик. -- Но привести а-шиксе в семью! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля? Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел попкой. Он как будто вообще не аид..."
К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с кухни во двор, накрывая их для званного ужина. У нас с мамой уходило полдня, чтобы принять одну-две из моих неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать за какие-то полтора-два часа. И -- Боже, какие блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира, среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло чистотой - от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой общества, время и такта каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно его, единственного, тут и ждали, ради него, самого любимого тут и собрались. И он, благородный, сделал всем честь, посетив это застолье. Только меня тут словно не замечали. Все хорошо знали друг друга и знали, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг своих друзей на лето. Поэтому никто не воспринимал меня всерьез. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только. Впрочем, и сам Феликс никому и никак меня не представлял. Двое-трое из гостей, мужчин с офицерской выправкой, из вежливости сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но на меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей Феликсу на меня и поднял большой палец.