Но вскоре сам характер конфликта резко меняется, и первые главы книги предстают лишь прологом к основному действию. А оно-то как раз и не убеждает своей художественной логикой. Слишком легко, слишком удачно складывается судьба героев, едва им приходит на ум счастливая мысль бежать из "мглы Окленда" на мирные загородные поля, чтобы опроститься, обрабатывать землю и как бы позабыть, что город со всеми его ужасами лежит не за дальним горизонтом. Кошмар их прежней жизни сменяется ничем не омраченной радостью, но, чем более безоблачной выглядит рисуемая Лондоном картина добродетельного и незамысловатого существования, ожидавшего героев в Лунной долине, тем отчетливее в этой картине распознается фальшивый оттенок.
Не спасают ни проникновенные пейзажи давно облюбованных Лондоном оклендских окрестностей, ни юмор, с каким рассказано о неумелости городских жителей, осваивающих навыки крестьянского труда. За частными удачами явственно видится искусственность всего замысла, хрупкость идеи, которая положена в основание романа.
Верил ли Лондон в изображаемую им идиллию? Во всяком случае, хотел верить. Он был совершенно искренен, полагая, что фермерский уклад жизни целителен для личности, затерянной в городах-спрутах, ощущающей себя лишь беспомощным винтиком какого-то громадного и непостижимого социального механизма. Ведь здесь, в долине, люди, как встарь, "близки к природе, и никто понятия не имеет ни о каких рабочих союзах и объединениях предпринимателей". А разве такое вот существование в ритме природы не самая надежная гарантия полноценного бытия?
Эти мысли Лондона, ясно отзывающиеся поверхностно усвоенной толстовской проповедью, понятны в контексте тогдашней духовной ситуации, которая породила массовое доверие к химерическим мечтам о том, что можно бежать от общества, игнорировать его бесчеловечные законы. В том, что это только самообман, не мог вскоре не удостовериться и сам Лондон, но свою идею опрощения он продолжал защищать с фанатичным упорством, поскольку не видел иного выхода из противоречий, так пагубно сказавшихся на собственной его участи.
Выход оказался мнимым, и никакими ухищрениями Лондон не мог этого скрыть от первых читателей "Лунной долины". Книгу не приняли: после "Мартина Идена" она выглядела явно худосочной да и учительский тон Лондона, расходившийся с характером его дарования, раздражал вместо того, чтобы убеждать. Провал романа был очевиден. Этот удар сломил Лондона, больше уже и не пытавшегося создать крупное произведение, ставящее серьезные общественные и нравственные вопросы.