Дальше - дело техники: срисовываешь с открытки отважного матроса, сурового рабочего и серьезного красногвардейца, а снизу красиво, "шрифтом", пишешь:
Я вижу город Средневолжск в семнадцатом году.
Бежит матрос, бежит солдат, стреляя на ходу.
Рабочий тащит пулемет, сейчас он вступит в бой.
Висит плакат: "Долой господ! Помещиков долой!".
Да, чуть не забыл! Плакат этот, ну, который висит, изобразить надо над тремя товарищами. Все, про революцию есть.
Теперь - про вождя. Ленина рисовать нельзя, если разрешения нет специального, это нам наша старшая пионервожатая Наталья Кирилловна поведала, когда собирала нас, всех школьных редколлег, ещё осенью. Значит все проще - берешь журнал "Костер" или "Пионер". В одном из двух произвольно выбранных номеров обязательно отыщется подходящая картинка. Находишь, вырезаешь, клеишь. Обводишь красным фломастером, если есть. Если нет - и карандаш сгодится. Красота!
Теперь стих. Можно что-нибудь заковыристое, типа "И будь я хоть негром преклонных годов...". А можно попроще: "В Горках знал его любой..." или "Когда был Ленин маленьким...".
Поразмыслив, я все же остановился на негре - звучит могуче, писать много не надо, и про русский язык есть, про школу, значит. А чтобы было нагляднее, рядом с вырезанной картинкой, изображавшей двух пионеров, стоящих у бюста Ленина, я нарисовал сгорбленного седого и губастого негра в красном галстуке. Негр вроде как тоже отдавал Ленину пионерский салют, правда, больше похоже получилось на то, что он закрыл лицо рукой, в ужасе от увиденного, ну да это фигня, кому надо, те поймут правильно.
И вот осталось самое сложное - "пропесочить" в газете Серегу Бурляева, а попросту - Бурляя, грозу чушков, совершеннейшего, как станут говорить потом, отморозка. Отношения у меня с Бурляем были сложные - он подозревал меня, в измене подозревал, и, наверное, подозревал правильно - я был "не ихний", я не мечтал жить "как на зоне", я не тырил мелочь из карманов в школьной раздевалке, я никогда не участвовал в коллективных наказаниях тех, кто струсил, "сканил", по-блатному, и ещё - я всегда имел свое мнение, часто отличное от мнения коллектива, а Бурляй такого не простил бы даже самому себе.
Правда, до поры до времени Бурляй был не просто обходителен со мной, он даже как бы заискивал, и если, к примеру, в школьном туалете, где мы курили на переменке, речь заходила о каком-нибудь фильме или книге, и некто косноязычный начинал излагать сюжет, бекая и мекая через раз, Бурляй молча показывал горе-рассказчику кулак, а потом, улыбаясь, точно родному, говорил мне: "Лучше ты расскажи. Ты "четко" рассказываешь".