А вот сыновьям с зубами не повезло. Наверное, в их крови проявились отцовские гены, и братья мучились от зубной боли очень часто. Что только они ни делали, как тщательно ни чистили их дважды: утром и вечером, – зубы болели, разрушаемые кариесом.
– Гриша, сынок, – сказала женщина, поглядывая на сковородку, – сходи принеси цветов, десять желтых роз. Надо украсить стол, все-таки не каждый день такой праздник случается, такой ужин готовится!
– Да-да, мама, сейчас, – как послушный ребенок, произнес широкоплечий Григорий, гася сигарету в пепельнице, стоящей на крыльце. – А ты набери воды в вазу, – обратился он к брату, – а то сидишь, кайф ловишь.
– Будет сделано, – сказал Илья, выбираясь из-за стола.
Он направился в одну из комнат, Григорий же пошел к оранжерее, взял ножницы, зажег в розарии свет и принялся выбирать едва распустившиеся розы. Он принюхивался к ним, осматривал со всех сторон, прежде чем срезать, а затем аккуратно и бережно, одним щелчком срезал прекрасный цветок на длинном колючем стебле. Он обрывал ненужные листочки, собирая стебли с твердыми, упругими, едва-едва раскрывающимися бутонами в большой букет. Делал он все это умело, с безграничной любовью.
Две страсти связали родственников: цветы и кровь, прекрасные розы и теплая человеческая кровь. И двум этим страстям все трое служили беззаветно, как монахи-отшельники служат Богу, как фанатично преданный воин служит присяге.
Огромный букет пьяно пахнущих роз был установлен в центре стола. Наталья Евдокимовна посмотрела на сыновей и принялась раскладывать ужин по тарелкам. Жареная печень дымилась, источая приторно-сладкий аромат, который тут же смешивался с запахом цветов.
– Ну, мама, давай, давай, – бормотал Григорий, давясь слюной.
Мать уселась во главе стола. Перед каждым из троих стояла большая тарелка с дымящимся яством. Водка была разлита в высокие рюмки на тонких граненых ножках. Мать первой прикоснулась к рюмке, подняла, посмотрела на детей. Со стороны происходящее выглядело, празднично, торжественно, словно семья празднует какую-то важную дату, известную троим сидящим за столом, а все остальные смертные остаются непосвященными в великую тайну.
Женщина пригубила водку и жадно, не вилкой, а ложкой, принялась есть. Братья Вырезубовы тоже, словно сорвавшиеся с цепи, набросились на еду. Минут семь слышалось хищное чавканье. И если бы можно было отрешиться от интерьера, погасить свет и ничего не видеть, то вполне могло бы показаться, что едят не люди, а жуткие твари, ненасытные монстры, наконец дорвавшиеся до мяса. Все трое урчали, тяжело вздыхали, сопели, вожделенно причмокивали, облизывали перепачканные жареной человеческой печенью губы, самозабвенно охали, вздыхали, постанывали.