"Это невозможно. И я ей не верю. А нам повезет..."
"Я не смогу сейчас вернуться к Гале, - сквозь слезы сказала Женя. - Они нам так завидуют, что мы от этого беспредела на Запад, в свободный мир убегаем, а тут такое... Ты же знаешь, что у меня всегда все на лице написано, а Галя такая дотошная. Она и в университете никогда ни о чем не расспрашивала, а все узнавала сама..."
"Мама права, - добавила Лена. - И чего мы так куда-то бежим? Давайте просто погуляем. Попрощаемся. Красота-то какая!"
Вне Ордынки Москва действительно была другая. Вместо низкого черного неба вокруг были нарядные, облепленные яркобелым снегом в ночных огнях деревья. Почти бесшумно неслись ярко освещенные изнутри веселые трамваи. Скользили за обычными прохожими саночки с закутанными детьми. Будничная, не экзальтированная Ордынкой московская толпа всосала растерянное семейство, как делает Москва всегда со всеми - одновременно и гостеприимная и неприступная, радушная для временных гостей и беспощадная к претендентам на ее престижное и относительно благополучное гражданство. После норковой дамы все тщательно собранные прежние обиды к Родине исчезли, уступив место чему-то новому, несравненно более страшному, что неотвратимо надвигалось на них, злорадно поджидая на казавшейся такой желанной чужбине. Сохнутовский образ исторической родины словно снял маску.
За поворотом вдруг словно взорвался и застыл белым огнем на фоне черного неба сквозь летящие снежинки православный собор со своими куполами и приделами, ажурной чугунной решеткой и старинными дубами в клубах застывшего на ветвях снега.
"Родина у человека может быть только одна, - сказал Илья. - Для нас Родиной навсегда будет вот это!"
Как было бы естественно и человечно трем уроженцам России в их нынешнем смятенном состоянии, зайти в храм Б-жий, преклонить колени среди золотой росписи и тихо потрескивающих свечей, рассказать священнику в блестящей ризе на своем родном языке о внезапно рухнувших надеждах. Было бы... возможно, будь они русскими. Но наша семья была еврейской. И какое дело до их смятенных душ пастырю чужой религии, даже если бы они тут же крестились? Кому они нужны со своим смятением и разочарованием на пороге фактической измены своей единственной родине? Кто их станет слушать? Язык-то родной, за неимением даже идиша, как языка предков, не говоря об иврите, да любая в мире религия - не для иудеев по рождению. И церковь только внешне такая человечная и красивая. Нет в ней той души, к которой могли бы прикоснуться трое евреев, отдавших русскому народу всю свою жизнь, любовь и веру в справеделивую благодарность.