.
– Погодите, погодите. – Пелагия снова повернулась к старосте. – А почему вы взяли, что он татарин?
Дед покосился на черницу, напрямую не ответил – велел одному из мужиков:
– Донька, ты ей кажи, мне невместно.
– В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, – пояснил Донька. – Как у татарвы.
– Что-что?
– Это я как раз понял, – заметил Сергей Сергеевич. – У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост...
Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности.
Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи – и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшой брат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай».
– Не-е, не Шелухай. Шелуяк – во как татарин яво кликал, – поправил Донька.
– Ино так, – подтвердил второй мужик. – Шелуяк. И Петька отзывался.
Следователь велел позвать девчонку, что привела «татарина».
Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали – не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом.
В конце концов Долинин махнул на нее рукой.
– Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? – повернулся он к старосте. – А на какой, собственно, почве?
Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык – иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком («Известно, на какой, сударь – на нашей, датской»). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно!
– Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) – прикрикнул на нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про «дикого» был продолжен.
– Чем же татарин Петьке поблазнил? – спросила Пелагия.
– Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить.
– Почему «хлопал»?
– Да де ж татарину про Святу Землю талакать, коли он по-нашему ни бельмеса не строчил?
– То есть совсем говорить не умел?
– Ага.
Один из мужиков (не тот, который Донька, а второй) сказал:
– Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает, он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? «Дурка, грит, собе жаниха присватала. Баска будет семейка – Дурень да Дурка».