Я не успел ничего спросить, а мои спутники помчались, словно позабыв обо мне, по широкой дороге, петлявшей по склону. Желудь нетерпеливо дергал поводья, и я отпустил их, обнял его за шею и воскликнул:
— Танай!
Конь стрелой полетел за собратьями, словно родная земля под ногами и теплый воздух как рукой сняли накопившуюся за день усталость. Вниз, вниз, очертя голову! Я отчаянно цеплялся за гриву и хохотал в безумном восторге. Мы неслись сквозь залитый вечерним солнцем лес, мимо перепуганных оленей и черного медведя, обнюхивающего перевернутый валун, по лугам, перепрыгивая ручейки и огибая глубокие синие пруды, от которых поднимался пар. Мы пересекли всю равнину и оказались в укромном уголке, отгороженном отвесными скалами. Из пещеры по замшелым камням журчал ручеек.
Спутники мои уже спешились и стояли у самого входа в пещеру. Их окружили десятка два элимов. Я придержал Желудя, чтобы подъехать чинно, а не влететь, как Тарвил, в толпу хохочущих элимов и не свалиться им на руки. Мне совершенно не хотелось привлекать к себе внимание, но при моем появлении настала тишина. Все светлые глаза уставились на меня, все белокурые головы почтительно склонились. Когда-то мне было не привыкать к подобному обращению; я считал, что так чествуют моего бога, а я должен соответствовать оказанному мне почету. Но теперь все изменилось. Я побагровел, соскользнул со спины Желудя и погладил славную лошадку по гриве, шепча благодарственные слова. Навстречу мне вышел, тяжко опираясь на руку молоденького слуги, высокий элим в длинных серых одеждах. Белые его косы спадали до пояса, блеклую кожу бороздили бесчисленные морщинки, а в прозрачных его глазах сквозила такая мудрость, такое знание горя и радости, доброго и дурного, что он показался мне едва ли не старейшим созданием на свете.
Я протянул к нему руки, но старый элим их не коснулся. Он сложил у груди иссохшие ладони и низко поклонился.
— Добро пожаловать, о Тот, кто говорит с драконами, — произнес он. — Во имя Единого и во имя Семерых я приветствую тебя, и во имя всех элимов на свете я глубоко благодарен тебе за то, что ты здесь. Все, что есть у нас, — твое: распоряжайся. Жизнь дана нам прежде всего на служение тебе, и если мы можем как-то облегчить твой путь, достаточно одного твоего слова. Ты — надежда нашего народа, и мы не в состоянии описать радость, которую ты даровал нам тем, что ты здесь.
Что мне было ответить на такое приветствие — такое теплое и решительно ни с чем не сообразное? Они ошибались, они ужасно ошибались, и делом чести было разубедить их. Я был кругом виноват, по глупости, гордыне и беспечности я делал ужасные вещи, но это… Что же я совершил такого, что целый народ решил, будто ради меня стоит так рисковать? Я тоже сложил руки у груди и поклонился в ответ: