Они перескочили через бруствер, лейтенант Овчинников, Порохонько и Ремешков, задыхались хрипло - ничего не могли выговорить, поводя мутными глазами. Порохонько повалился на землю, кусая сухие, обметанные копотью губы, просипел:
– Пи-ить, братцы, глоток воды!.. - и все искал взглядом флягу, не выпуская как бы прикипевший к ладоням раскаленный автомат. Ремешков сел на станину, не было вещмешка, плечи ходили то вверх, то вниз, и он исступленно прижимал что-то под насквозь потной и грязной гимнастеркой, на выпукло-крепкой скуле кровоточила широкая ссадина, как от удара чем-то железным. Он бормотал взахлеб:
– А Горбачев, Горбачев где? За нами шел он… прикрывал нас… Где он?
Лейтенант Овчинников не упал, не сел на землю, нетвердо стоял, пошатываясь на обессиленно дрожащих ногах, обросшие щеки за несколько часов глубоко ввалились, вся сильная, мускулистая фигура его ссутулилась, и сухим, диким блеском горели глаза.
– Прицелы, - прохрипел он и, ткнув в грудь Ремешкова зажатым в словно окоченевших пальцах пистолетом, подрубленно опустился на станину орудия, сжал голову руками.
– Орудие Ладьи с расчетом погибло. Танки… - негромко выговорил он, уставясь в землю налитыми болезненным блеском глазами. - Туча танков, бронетранспортеров… шли напролом, стеной… окружили нас… Расчет Сапрыкина стоял до последнего… четверо убитых, трое раненых… там они… там, - повторил он и, зажмурясь так, что оттененные синевой веки его нервически задергались, выкрикнул с неистовством:
– Прицелы! Прицелы сюда, Ремешков!
Новиков шагнул к Овчинникову, за подбородок поднял его голову, очень медленно сказал:
– Мне прицелы твои не нужны, - и спросил без намека на жалость: - Контужен?
– Вот здесь, - выговорил Овчинников, закрыв глаза, потирая под изодранной пулями телогрейкой левую часть груди. - Вот здесь крыса грызет, лапками копошится, раздирает… от виденной крови… Я все сделал, все… Понимаешь, Дима.
Он назвал Новикова по имени.
– Нет, - неверяще ответил Новиков. - Не понимаю. Где люди? Где люди, лейтенант Овчинников?
Он не испытывал жалости к Овчинникову, как не испытывал жалости к себе: то, что порой разрешалось солдату, не разрешалось офицеру. До последней минуты не мог согласиться, что Овчинников даже в состоянии полного разгрома ушел от орудий, оставив там людей, которые жили еще…
– Так вон ка-ак, - опадающим голосом, вдруг произнес Овчинников и открыл глаза, в упор встретясь с безжалостным, непрощающим взглядом Новикова. - Вон ка-ак? Арестуешь? Под суд отдашь? На, бери! Я готов! Я на все готов. Я десять танков сжег… а это не в счет! Не в сче-ет?..