Шаги застучали на крыльце, скрип по песку, и за спиной замирающий, испуганный голос:
– Алексей! Алеша… Ну что там? Как?..
Он бросил тряпку на капот, опустил руки и обернулся. Сдерживая дыхание, Дина стояла возле; в ее растерянных глазах, в их глубине блестели зрачки; и она зачем-то торопила его упавшим от ожидания несчастья голосом:
– Алеша!.. Только не молчи, - и с робостью притронулась к его рукаву. - Почему ты так смотришь? Что?..
Он смотрел на нее молча.
Она проговорила со слезами:
– Я спрашиваю: что тебе ответили? Что они сказали? Есть ли какая-нибудь надежда? Почему ты так смотришь?..
Он увидел эту растерянность и страдание в прикушенных ее губах и успокаивающе положил руку на ее подавшееся плечо.
– Я говорил со всеми, - ответил он. - Есть еще надежда, что Никита выживет. Его спасло то, что толчком выбросило в дверцу. Но Валерий…
– Нет, этого не может быть, я не верю, не хочу в это верить! - упрямо, с мольбой заговорила Дина и даже порывисто привстала на цыпочки, в каком-то исступлении прижалась к нему. - Алеша… Там он… У нас, - проговорила она и отстранилась, со страхом озираясь на окна дома. - Он сам пришел. Он ждет тебя час.
– Кто "он"?
– Георгий Лаврентьевич… Он не сказал мне ни слова. Сидит на диване и молчит. Алеша… На него страшно смотреть. Он как будто не в своем уме, сразу превратился в старика.
– Он пришел? Отец?
– Иди, Алеша. Он там.
– Подожди, Дина. Сейчас… Подожди…
Он стоял еще минуту, ничего больше не говоря, как бы собираясь с силами, потом осторожным жестом провел ладонью по ставшему смертельно усталым и бледным лицу, сказал вполголоса:
– Я иду.
Когда же Алексей всходил по солнечным, облепленным тополиным пухом ступеням, затем шел через кухню к закрытой двери в комнату, он лихорадочно соображал, спрашивал себя, что теперь должен говорить, и, казалось, знал, что должен говорить, но когда открыл дверь в комнату, у него уже не хватило решительности думать, что скажет сейчас и как скажет…
Он шагнул через порог, через жидкие раздробленные полосы света на полу и сразу увидел отца. Маленький, сгорбленный, в помятом чесучовом пиджаке, со съеженными плечами, Греков сидел в углу дивана, неподвижно поставив меж ног палку, подбородком упираясь в скрещенные поверх набалдашника руки и старчески пожевывая ртом, тупо глядел в пол, на солнечные пятна остановившимся, обращенным внутрь взглядом.
И этот почти чужой человек, постаревший за два дня будто на двадцать лет, весь седой, не пошевелился, не изменил позу измученного и раздавленного горем старика, когда вошел Алексей и негромко сказал: