– Без оружия народу ничего не сделать, други мои, – сказал вдруг Спирин с безучастным спокойствием. – Все остальное – говорильня.
– Вот что неплохо бы! – поддержал вдохновенно Татарников. – Но где оно?
– Господи! – вскрикнул Жарков, поеживаясь, как от холода. – Господи, за что наказание такое? Снизойди к ним, дай им разум, просвети… О каком они оружии? Зачем?
– Ханжит актер, – скривился Татарников. – Из какой пьесы? Ух, сильно ханжит! С каких времен он стал у нас верующим? Отчего ты так замандражировал? Отчего перепугался? Пока еще тебя не арестовывают. Оружия у тебя пока нет.
– Я ухожу, я уйду… мне что-то плохо, голова болит, – забормотал обморочно Жарков. – Мне надо… на воздух. Сейчас выйду, посижу во дворе на скамейке…
Он встал и при всеобщем молчании шатко двинулся к двери. Татарников сказал вслед:
– Медвежья болезнь.
– Бывает и другое, – сказал Спирин.
Спирин сидел на крайнем диване поблизости от двери и, когда Жарков проходил мимо, он протянул ему для прощания руку и, не выпуская вялую кисть Жаркова, привлек его к себе не так чтобы очень сильно, но тот споткнулся на толстых ногах, обжатых джинсами, жалобно вскрикнул:
– Ай, больно!
– Неужели больно? – равнодушно не поверил Спирин.
– Пусти руку! – застонал Жарков, вырываясь. – Ты мне пальцы сломаешь! Больно, больно же!
– Будет гораздо больнее, Афанасий, если вздумаешь болтать лишнее, запомни, друг милый, я не шучу, – отпустив руку Жаркова, пообещал Спирин, и в его повышенном ласковом обещании не было прямой угрозы, а прозвучало нечто другое, отчего мясистые губы Жаркова запрыгали в нервном ознобе:
– На коленях, на коленях могу поклясться! Я не предатель! Я верный товарищ! Я ни разу в жизни… Ой, как больно!
Он замотал рукой, стал дуть на пальцы, униженно заискивая перед силой Спирина.
– Иди, актер, не наводи тоску, – посоветовал скучно Спирин. – Сцена тебя испортила. Вынула душу мужика, а вставила хрен знает что взамен.
– Да, да, Тимур, ты умный, ты угадал, да, да, меня испортили, испортили, – через меру льстиво заспешил Жарков и с выражением страдания на цыпочках вышел из комнаты. – Да, да, – забормотал он в дверях. – Да, да, я виноват, меня испортили…
Андрей чувствовал, как в нем поворачивается сопротивление, противодействие тому, что негаданно и больно приоткрылось ему между давними товарищами, неуклонно остывающее в последние годы единение, и он сказал с насмешкой:
– Разыграли какой-то скверный анекдот! Давайте уж лучше разыграем фарс, с чувством набьем друг другу морды и разойдемся в настроении удовлетворенном! Адью! Я сыт всем по горло! – Он поднялся, затянул свистнувшую молнию на куртке. – Все! На сегодня хватит, расходимся!