Я до того во время моей трудной жизни отвык от таких сентенций, что, признаться, растерялся… подумал: «А кто знает, может, Княжевич и прав… Просто я зачерствел и стал подозрителен…» Чтобы соблюсти приличие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне, в свою очередь, вздохом, потом вдруг игриво подмигнул мне, что совершенно не вязалось со вздохом, и шепнул интимно:
– Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?
Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня как раз не было ни копейки денег и я очень рассчитывал на эти две тысячи.
– А может быть, можно тысячу восемьсот? – спросил я, – Княжевич говорил…
– Популярности ищет, – горько отозвался Гавриил Степанович.
Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом.
– Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? – спросила вошедшего Августа Менажраки.
Тот изменился в лице и покосил поднос.
– Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом побежал, – заговорил он.
– Я не Игнутову приказывала, а вам, – сказала Менажраки, – это не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не так скажет… Вы, что же, хотите, чтобы у Ивана Васильевича температура поднялась?
– Убить хочет, – холодно сказал Гавриил Степанович.
Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.
– Где Пакин был в то время, как вы пропадали в буфете? – спросила Августа Авдеевна.
– Пакин за машиной побежал, – объяснил спрашиваемый, – я в буфет побежал, говорю Игнутову – «беги к Ивану Васильевичу».
– А Бобков?
– Бобков за билетами бегал.
– Поставьте здесь! – сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку, и из стены выскочила столовая доска.
Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.
– О душе, о душе подумайте, Клюквин! – вдогонку ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно сказал:
– Четыреста двадцать пять. А?
Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним пальцем.
– А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я сейчас не при деньгах, а мне портному платить…
– Вот этот костюм шил? – спросил Гавриил Степанович, указывая на мои штаны.
– Да.
– И сшил-то, шельма, плохо, – заметил Гавриил Степанович, – гоните вы его в шею!
– Но, видите ли…
– У нас, – затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, – как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре выдавали, но уж для вас… четыреста двадцать пять!