– Поликсена Васильевна! – диким от отчаяния голосом восклицал человек. – Поликсена Васильевна! Не подписали еще! Завтра подпишут!
– Это подло! – вскричала Поликсена Торопецкая. – Вы поступили подло, Демьян Кузьмич! Подло!
– Поликсена Васильевна!
– Это нижние подвели интригу под Аристарха Платоновича, пользуясь тем, что он в Индии, а вы помогали им!
– Поликсена Васильевна! Матушка! – закричал страшным голосом человек. – Что вы говорите! Чтобы я под благодетеля своего…
– Ничего не хочу слушать, – закричала Торопецкая, – все ложь, презренная ложь! Вас подкупили!
Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:
– Поли… Поликсена, – и вдруг зарыдал сам страшным, глухим, лающим басом.
А Поликсена взмахнула рукой, чтобы треснуть по конторке, треснула и всадила себе в ладонь кончик пера, торчащего из вазочки. Тут Поликсена взвизгнула тихо, выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и засучила ножками, обутыми в заграничные туфли со стеклянными бриллиантами на пряжках.
Демьян Кузьмич даже не вскрикнул, а как-то взвыл утробно:
– Батюшки! Доктора! – и кинулся вон, а за ним кинулся и я в сени.
Через минуту мимо меня пробежал человек в сером пиджачном костюме, с марлей и склянкой в руке и скрылся в предбаннике.
Я слышал его крик:
– Дорогая! Успокойтесь!
– Что случилось? – шепотом спросил я в сенях у Демьяна Кузьмича.
– Изволите ли видеть, – загудел Демьян Кузьмич, обращая ко мне отчаянные, слезящиеся глаза, – послали они меня в комиссию за путевками нашим в Сочи на октябрь… Нуте-с, четыре путевки выдали, а племяннику Аристарха Платоновича почему-то забыли подписать в комиссии… Приходи, говорят, завтра в двенадцать… И вот, изволите ли видеть, – я интригу подвел! – И по страдальческим глазам Демьяна Кузьмича видно было, что он чист, никакой интриги не подводил и вообще интригами не занимается. Из предбанника донесся слабый крик «ай!», и Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся бесследно. Минут через десять ушел и доктор. Я некоторое время просидел в сенях на диване, пока из предбанника не начал слышаться стук машинки, тут осмелился и вошел.
Поликсена Торопецкая, напудренная и успокоившаяся, сидела за конторкой и писала на машинке. Я сделал поклон, стараясь, чтобы это был приятный и в то же время исполненный достоинства поклон, и голосом заговорил достойным и приятным, отчего тот зазвучал, к удивлению моему, сдавленно.
Объяснив, что я такой-то, а направлен сюда Фомою для того, чтобы диктовать пьесу, я получил от Поликсены приглашение садиться и подождать, что я и сделал.
Стены предбанника были обильно увешаны фотографиями, дагерротипами и картинками, среди которых царствовал большой, масляными красками писанный, портрет представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами по моде семидесятых годов. Я догадался, что это Аристарх Платонович, но не понял, кто эта воздушная белая девица или дама, выглядывающая из-за головы Аристарха Платоновича и держащая в руке прозрачное покрывало. Эта загадка до того меня мучила, что, выбрав пристойный момент, я кашлянул и спросил об этом.