К скамье подковылял на костылях тощий немецкий солдат в мундире, с костлявым и злым лицом, сел рядом.
— Давно с фронта? — спросил Вайс.
— Два месяца.
— Тяжелое ранение?
— Нет. В прошлом году записали бы тяжелое, а теперь считают — легкое. Значит, снова на фронт.
— Герой!
— Побольше бы таких героев, — усмехнулся солдат, — тогда меньше было бы таких дураков, как я.
— Почему ты так о себе говоришь?
— Потому! — зло ответил солдат.
— Ну все-таки?..
— Ладно. Извольте. Надрались мы с приятелем так, что лейтенант и пинками поднять не мог. Забрала нас военная полиция в тюрьму. А ночью налет партизан. Ну, они нас вместе со своими из тюрьмы и освободили.
— Смешно, — осторожно сказал Вайс.
— Это правильно, — согласился солдат, — комический номер. Но только мой приятель у партизан остался, а я бежал.
— Молодец! — неизвестно кого похвалил Вайс.
— После зачислили меня в роту пропаганды, рассказывать, как моего приятеля партизаны истязали.
— Что, и вправду сильно мучили?
— Супом, кашей и разговорами о пролетарской солидарности, — буркнул солдат. — Как узника фашизма.
— А ты его похоронил? — усмехнулся Вайс.
— Если бы! Ведь он потом через рупор с переднего края рассказал все, как было. Ну и, конечно, против войны трепался.
— Значит, предал фюрера?
— И меня он предал! — яростно сказал солдат. — И меня! — Вытянул скрюченную ногу. — Вот, свои же меня и искалечили. Метили в спину — дали по ногам.
— За что же?
— За это самое. За то, что, мол, русские немцев убивают только потому, что они, немцы, до последнего живого убивают.
— А разве это не так?
— Если бы... Тогда бы в меня свои же не стреляли.
— Кто это «свои»?
— Вы что ж думаете, — огрызнулся солдат, — вся эта шестимиллионная сволочь, которая за коммунистов голосовала, в концлагерях сидит? Нет, они тоже на фронте.
— А твой приятель что, коммунист?
— Нет, просто маляр с гамбургской судоверфи.
— Так почему же он перебежал к русским?
— Обласкали за то, что рабочий. Вот он и раскис.
— А ты наци?
— Хотел, но не приняли: у меня брат был красным.
— А где он сейчас?
— Отец погорячился, голову ему молотком проломил, когда меня из-за него в штурмовики не приняли. — "И солдат добавил раздумчиво: — Отец меня больше любил, чем его. Я парень был способный, далеко мог продвинуться, если бы не брат. — Поглядел на свои скрюченные ноги, сказал с надеждой: — Вот хорошо бы на фронте снова в роту пропаганды попасть, — это лучше, чем передовая. Я и в госпитале время не терял, как другие, почитывал чего надо. Может, возьмут...
Иоганн уже рассеянно слушал солдата. Его вдруг захлестнула одна мысль, обожгла своей ясной, простой и целесообразной силой. Машинально кивнув солдату, он поднялся и поспешно зашагал к выходу из парка.