— Хочешь, оторву за Алку твою башку? — деревянным голосом спрашивает Герка. Мне хочется двинуть его по нахальной морде, но я не могу. Герка вытягивает непомерно длинную руку и бьет меня палочкой по лбу. Раздается глухой звук, словно ударили по камню. Герка протягивает вторую руку и начинает отбивать палками «яблочко» на моем каменном лбу…
Я проснулся и услышал негромкое металлическое постукивание. Форточка у нас на ночь была открыта. За окном общежития, на пригорке, проходила железнодорожная ветка. Путевой обходчик проверял полотно. Маленьким стальным молоточком на длинной ручке он, как врач больного, простукивал рельсы. Стук становился все тише и наконец совсем пропал.
Светало. В окна вползал серенький тощий рассвет. На железных кроватях, под синими солдатскими одеялами, похрапывали ребята. В углу кто-то, кажется Игорь Синицын, бормотал во сне. Вероятно, разговаривал со своей Зинкой Михеевой. Мишка спал на животе. Дышал тяжело, даже впотьмах было видно, как поднимается его спина.
Сколько я ни старался, так больше и не заснул. Слышал, как прогрохотал через железнодорожный мост рабочий поезд, — покатил в Новосокольники. Шесть часов. Через час ребята начнут просыпаться. В восемь — на работу. На общем собрании начальник техникума говорил, что через две недели начнутся занятия. Загибает товарищ! Еще в трех аудиториях нет крыши. А печки-времянки поставили. Какой толк от печек, если крыши нет над головой? Интересно, зачислят нас с Мишкой на паровозное или нет? Швейк уверяет, что дело будет в шляпе, а мне что-то не верится. Без свидетельства, пожалуй, дадут нам от ворот поворот.
Некоторые ребята уже закончили первый курс техникума. Где-то в Средней Азии, то ли в Чимкенте, то ли в Намангане. Они начнут заниматься на втором курсе. Бутафоров тоже второкурсник. Пока работаем — еле-еле разговаривает, а когда начнутся занятия, наверное, и узнавать не будет. Что-то есть в этом Бутафорове. Какая-то твердая уверенность в себе, во всем, что он делает. И силы в нем много. Интересно, что бы получилось, если бы они с Корнеем встретились? У того тоже силы хоть отбавляй. И уверенности. Только по разным дорогам шагают эти люди.
Я не мог разобраться в своих чувствах к ним. Корнея я ненавидел и, признаться, побаивался. Бутафоров, человек совсем другого склада, чем-то привлекал меня и в то же время отталкивал. Может быть, в глубине души мне и хотелось быть таким, как Николай, но в этом я даже себе не мог признаться. Я не верил, что человеку может быть все ясно в жизни. Не верил этой железной бутафоровской уверенности. Я наблюдал за ним, искал на этом «солнце» темные пятна и пока не находил. Поэтому еще больше злился на него. С тех пор как я стал с ним работать, я тоже сделался передовиком. Живчик снова сказал, что собирается написать про меня в стенгазету. Но я-то хорошо знал, что не попадись в пару к Николаю, я бы ни за что по был передовиком. Это Бутафоров заставил меня работать, как бешеного. Сначала это меня возмущало, злило, а потом привык. А будь я в паре с тем каменщиком в длинном фартуке, я бы работал шаляй-валяй. Как он. И мне бы в голову не пришло сказать ему: «Эй, парень, хватит зубы скалить, давай-ка работай!» Мне-то что? Это дело Живчика — подгонять. Он прораб. А Бутафоров может сказать так любому. Он и говорил уже. И в глаза и на собрании.