Его рот превратился в узкую полоску, из которой таинственным образом вылетали слова:
– Рядовой, корпус морской пехоты поносят на каждом шагу. Но в чем его никогда не обвиняли – так это в том, что за убийства мы даем медали. Мы выдаем медали за спасение людей – что вы с капралом Россом и делали в этой проклятой воронке от снаряда. И если бы я был на вашем месте, я бы только гордился этой медалью.
Я улыбнулся этому старому грубому крикуну. Старому? Он, вероятно, был всего года на три старше меня. Не то, чтобы это делало его моложе. Служил ли он в первую мировую войну? Ведь он тогда был ребенком, как и многие морские пехотинцы в то время.
Так или иначе, но я протянул ему руку еще раз, и он ответил на мое рукопожатие.
– Благодарю вас, сержант. Я ценю ваши слова. Он еще раз сдержанно улыбнулся мне и повернулся, чтобы уйти, когда я обратился к нему:
– Сержант!
– Рядовой?
– Вы случайно не знаете, вернулся ли один мой приятель в город? Он находился со мной в одном окопе.
– Вы имеете в виду рядового д'Анджело?
По спине у меня опять пополз холодок – но уже не такой, как при разговоре с Кампанья.
– Да, его. Он вернулся?
Сержант кивнул:
– Да. Он тоже храбрый молодой человек. Я вручил ему награду этим утром.
– Я бы хотел повидаться с ним.
Сержант улыбнулся.
– Я могу дать вам его адрес, если хотите.
* * *
Д'Анджело жил с дядей и тетей в Кенсингтоне – маленькой итальянской общине в дальнем южном краю города. Я сел на иллинойский рейсовый поезд, который проходил мимо пульмановского завода, где прежде работал мой отец, и локомотивного завода; оба завода теперь работали на войну и входили в список Элиота как потенциально опасные в отношении венерических болезней. Когда поезд проехал Сто третью улицу, я увидел дым сталеплавильных печей. Сидя в поезде, я думал о профсоюзах, о том, что профсоюзы значили для моего отца, чем для него была сама идея подобных союзов, и о том, что эта идея все еще была неплоха, но ее извратили, превратили в чистое надувательство такие жадные мерзавцы, как Биофф, Браун, Дин, Нитти, Рикка, Кампанья и всякие там Капоне. Неужели мы – д'Анджело, Барни, я – боролись за это?
В начале пятого я вышел из поезда на Сто пятнадцатой улице. Я перешел улицу, где несносный запах краски с завода Шверина Вильямса перемешивался непостижимым образом с одуряющим ароматом специй из многочисленных итальянских ресторанчиков. Я оказался на Кенсингтон-авеню – широкой, просторной улице, которая дала название всей общине. Этот необычный район, состоящий из четырех кварталов, был настоящим оазисом между шведским и польским районами; в нем даже была собственная церковь.