Дождь становился все сильнее и сильнее, превратившись из награды в настоящее наказание. Наше укрытие начинало промокать, вода уже бежала вниз, а земляной пол постепенно превращался в омерзительное месиво. Меня зазнобило, и, обхватив себя руками, я задрожал.
Барни потирал колено.
– Отличная погодка для артрита, – сострил я.
– Да уж.
А потом, как и все тропические ливни, дождь так же внезапно прекратился, как и начался. Прислонившись к земляной стене, мы были похожи на свиней в грязи. Мы прислушивались, как крупные капли, проникая сквозь ветви, падали на наши тенты – как птичий помет.
Раненые спали (или что они там делали) – все, кроме д'Анджело. Я курил. Закурив еще одну сигарету, я передал ее д'Анджело. Он кивнул мне и тоже стал курить. Озноб прекратился. Я почувствовал, что у меня снова начинается лихорадка, но сейчас это было естественно. Я даже не мог вспомнить, каково это – не чувствовать лихорадки.
– Я хотел бы знать, увижу ли Кати снова, – сказал Барни.
Упоминал ли я, что Барни женился на своей очаровательной блондинке перед тем, как мы уехали из Сан-Диего? Так вот, он сделал это. Она не была еврейкой, поэтому они устроили лишь гражданскую церемонию. Я так за него переживал! Он писал ей письма до востребования в Голливуд почти каждый день. Но он ни разу не получил от нее ни строчки.
– Слушай, – сказал он, – а вдруг она попала в аварию: кто-нибудь сбил ее или что-то в этом роде?
– С ней все в порядке. Наша почта всегда кое-как работает, ты же знаешь.
Барни продолжал тереть колено. Небольшая кучка гранат лежала рядом с ним.
– Если каким-нибудь чудом я останусь жив и вернусь назад в Штаты, к Кати, клянусь, что поцелую землю и никогда больше не уеду из наших старых добрых Штатов.
США. Кажется, это так далеко.
Так и было.
– Мама и Ида, мои братья, мои товарищи по гетто, – бормотал он. – Я ведь никогда не увижу их больше, правда? Рабби Штейн прочитает надо мной заупокойную службу, но кто скажет «Каддиш»?[6] У меня ведь нет сыновей.
Я хотел бы утешить его, сказать, чтобы он успокоился, но лихорадка не давала мне этого сделать. К тому же мои собственные мысли не давали мне покоя.
– Интересные вещи происходят, – сказал Барни. – Я же собирался сражаться с нацистами, а не с япошками... Я ведь еврей.
– Не болтай, – с трудом выговорил я.
– И ты тоже.
Я хотел как-нибудь сострить в ответ, но не мог вспомнить ни одной шутки; а может, подходящей и не было. В любом случае я промолчал. Я видел своего отца. Он сидел за кухонным столом и держал в руках мой пистолет. Отец приставил его к голове, и я сказал: «Остановись».