Однако продолжим: путешествие из Англии в Грецию выдалось для меня как никогда благополучным. Директор критского музея встретил меня на причале и приглашал вернуться к концу лета на открытие минойской гробницы. К тому же в одном пансионе со мной остановились два американских античника, с которыми я много лет мечтал повстречаться. Они уговаривали меня претендовать на вакансию, только что открывшуюся в их университете, — как раз для сотрудника моего направления — и осыпали похвалами мои работы. Мне был открыт свободный доступ к интересовавшим меня коллекциям, в том числе и частным. Когда солнце, перевалив через полдень, начинало клониться к западу, музеи закрывались и городок погружался в сиесту, я сидел на чудесной террасе под виноградными лозами, перебирая свои заметки. Тогда-то мне и пришли в голову идеи нескольких новых работ, которыми можно заняться впоследствии. Подобная идиллия словно нашептывала забросить мрачную фантазию: погоню по следам странного слова "Drakulya". К тому же я оставил дома старинный том, опасаясь потерять его или повредить в дороге, и был свободен от его колдовского очарования. Однако что-то — быть может, свойственная историкам страсть к педантизму или просто охотничья страсть — толкнуло меня не отказываться от задуманного и провести несколько дней в Стамбуле. И теперь я должен рассказать тебе об удивительном происшествии в стамбульском архиве. Вероятно, это первое, но не последнее из описываемых мною событий, которые возбудят в тебе недоверие. Однако умоляю, дочитай до конца».
— Повинуясь его мольбе, я прочел каждое слово, — сказал отец. — Письмо еще раз поведало мне о леденящих кровь событиях в хранилище из сокровищницы султана Мехмеда — о найденных картах с пометками на трех языках, по-видимому, обозначающих место захоронения Влада Цепеша, о похищении карт зловещим чиновником и о двух крошечных колотых ранках на его шее.
Стиль Росси в пересказе тех событий отчасти утратил лаконизм и сдержанность, которыми отмечены были два предыдущих письма, строчки стали бледнее и пестрели мелкими ошибками, словно печатались в сильном волнении. И несмотря на собственную тревогу (а я читал ночью, в одиночестве, заперев двери квартиры и суеверно задернув шторы), я заметил, что почти теми же словами Росси излагал мне эти события памятным вечером. События четвертьвековой давности так глубоко въелись в его мозг, что, повествуя о них, он словно читал с листа.
Оставалось еще три письма, и я нетерпеливо развернул следующее:
«15 декабря 1930 г. Тринити-колледж, Оксфорд