Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?
– Тут зашел разговор о семейной жизни, – продолжал я, склоняясь к плечу дамы. – Все-таки, главное – понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость – основа долголетней любви.
Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое «ласковая терпимость». Почему-то эта самая «ласковая терпимость» казалась огромной находкой моего практического ума.
– Надо отметить еще и другое, – настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем. – Во-вторых… надо отметить…
Отметить я более ничего не успел. За столиком, где сидела невнятная толстуха, вызрел скандал.
– Отойди! – выкрикивала она.
Мужчина же, пришедший с нею, какой-то вроде мотоциклиста без шлема, что-то яростно шептал печальному господину, который топтался у их столика.
– Вы печалите, – внятно говорил маленький господин. – Вы печалите меня. Огорчаете душу.
– Отойди!
– Не обращайте внимания, – шепнул я Генриэтте Павловне. – Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?
– Вы нарочно унижаете меня, – слышался голос маленького господина. – И зря, зря… Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.
Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты, прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.
– Господи, – вздохнула Генриэтта Павловна. – Ну, дитя же, дитя…
Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но… демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.
– Эта женщина, – жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, – она не понимает и не может понять…
– Генриэтта Павловна скучает, – уговаривал я.
Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол.
Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.
– Отпустите, отпустите меня, – говорил официантам господин с бабочкой. – Отпустите, а то я упаду.
Официанты твердо держали его за локти.
– Отпустите, – жестко приказал я.
Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.