Джимс находился в батальоне Гиення, который в шесть часов утра снялся с лагеря на берегу реки Карла Святого. Солдаты в белых мундирах столпились на гребне Батт-а-Неве, наблюдая, как английская муха превращается в слона.
Перед Джимсом раскинулись Равнины Авраама. Он смотрел на них, и сердце его щемило при мысли, что земля предков Туанетты, носящая имя ее прапрадеда, вскоре покраснеет от крови. На широких, гладких Равнинах здесь и там зеленели островки кустарника, куны деревьев, желтели поля. Являя глазу панораму мира и благоденствия, они служили своеобразным палисадником Квебека, раскинувшимся между крутым берегом реки Святого Лаврентия и лениво извивающейся рекой Карла Святого.
Лежа с солдатами Гиення и наблюдая за англичанами, Джимс вряд ли догадывался, что эта дивная пастораль скоро превратится в сцену, на которой разыграется одна из величайших эпических трагедий всех времен. Его охватил глубокий покой, словно миновали душевное смятение и горе, преследовавшие его три года, и он ощутил близость невидимых таинственных сил. Джимс принадлежал той эпохе, когда люди свято верили во вмешательство потусторонних сил в земные дела, и он твердо знал, что Туанетта совсем рядом и ее уста шепчут слова, внятные только его душе. Он пришел домой.
Шесть часов… семь… восемь… наконец — девять. Перед Джимсом — выстроенная в боевом порядке армия Англии. Позади Монкальм, обманутый и посрамленный англичанами, превзошедшими его в военном искусстве, миновав мост через реку Карла Святого, мчится к северному валу Квебека, чтобы через дворцовые ворота попасть в город. На краю Равнин Авраама по-юношески восторженный Вольф, поэт и философ, готовится принять венец славы или погибнуть. В узких улочках города собираются орды раскрашенных индейцев с длинной прядью волос на бритой голове; регулярные части голодных, обманутых канадцев, готовых дать последний бой за родные дома; батальоны Старой Франции в белых мундирах и с блестящими штыками — покрытые шрамами ветераны Сарре и Лангедока, Русильона и Беарна. Уже не одну неделю они перебиваются с хлеба на воду и тем не менее рвутся в бой за Монкальма. Впереди, там, куда смотрит Джимс, — невозмутимое спокойствие, порядок и стоическая твердость боевого духа Британии. У него за спиной — мужество, благородство, стальные мускулы и боевой азарт героев, объятых мучительным нетерпением броситься на врага.
Ничего этого Джимс не видел. Его внимание было приковано к далеким красным шеренгам англичан. Яркое солнце заливало Равнины. В воздухе поблескивали крылья птиц, вороны клевали зерно в полях. Земля лежала, словно окрашенный теплыми красками осени громадный восточный ковер, обрамленный золотисто-желтым лесом. Из Самоса и Силлери с судов, стоящих на реке, доносились глухие, навевающие сон удары орудий, и Джимс, казалось, задремал, убаюканный их монотонным гулом, теплом солнца, синевой неба, покоем Равнин. Он закрыл глаза и окунулся в золотисто-серебряную дымку, которая на закате окутывала Равнины в те дни, куда перенесло его воображение. Равнины вновь ожили: сперва появился Авраам Мартэн со своими коровами, которые паслись здесь сто тридцать лет назад, затем Туанетта, мать, отец, Хепсиба Адамс… и, наконец, он сам. Его окружали знакомые места, хранившие следы его ног, места, где обитала его душа. Обо всем этом шептала Джимсу земля, земля, которую он сжимал в ладонях, словно руки Туанетты.