Жуков посмотрел на часы.
— Три с половиной часа! — прокричал он, перекрывая ветер, дувший так, словно конец света уже наступил.
— Очистить мостик! — скомандовал Горов. И затем запустил тревожную сигнализацию режима погружения.
Когда минуту спустя он добрался до рубки управления, первое, что он услышал, были слова мичмана:
— Зеленый на борту!
Жуков и Семичастный уже ушли в свои каюты, чтобы переодеться в сухое.
Сходя с бронированной башенки по лестнице, капитан стряхивал со ступенек хрупкие нашлепки льда и был остановлен офицером, руководившим погружением.
— Капитан?
— Я иду переодеваться. Погрузите лодку на двадцать три метра и верните ее в тень подветренной стороны айсберга.
— Слушаюсь.
— Я буду минут через десять.
— Есть.
В своей каюте, уже скинув промерзшие и промокшие полярные одежды и облачившись в сухую флотскую форму, Горов присел на краешек стула возле письменного стола и дотронулся до фотографии сына. Все на снимке смеялись: гармонист, сам Горов и маленький Никки. Но самая лучезарная улыбка была у малыша: он улыбался от всей души. Одной ручонкой он вцепился в ладонь отца. В другой руке мальчик держал рожок ванильного мороженого, которым перепачкал верхнюю губу. Пышные, развевающиеся на ветру золотые волосы. Сколько радости и любви в этом снимке! Дитя всегда освещает жизнь светлым и добрым сиянием.
— Клянусь, что управлюсь так скоро, как это только можно, — произнес Горов еле слышно, обращаясь к фотографии.
Мальчик глядел прямо ему в глаза и улыбался.
— Я спасу людей. И успею до полуночи. — Горов с трудом узнавал собственный голос. — И не буду больше высаживать на чужие берега убийц и диверсантов. Теперь я буду спасать людей, Никки. И знаю, что смогу. Я не дам им погибнуть. Обещаю.
Он сильно сжал пальцами, которые от отлива крови побелели, фотографию.
Безмолвие в каюте угнетало, потому что это была тишина мира, того мира, куда пришлось уйти Никки, это была тишина утраченной навсегда любви, тишина будущего, которого никогда не будет, снов, которые снова и снова возвращаются.
По коридору кто-то шагал, насвистывая. Человек явно направлялся к двери каюты Горова.
Свист подействовал на капитана как отрезвляющая пощечина: Горов дернулся и сел прямо. Он вдруг понял, каким же он стал сентиментальным. Он переживал свою повышенную чувствительность как что-то недостойное. Сентиментальность не помогала и не могла помочь примириться с утратой, то, что Горов позволял себе расчувствоваться, оскорбляло дорогие его сердцу воспоминания о сыне.
Злясь на себя, Горов отложил фото. Потом поднялся и вышел.