Лишь только действие опия прекратилось, больному сразу стало лучше, и он надолго погрузился в спокойный сон. Проснулся он другим человеком, с обновленным телом и ясной головой, и, хотя мысли его еще слегка путались, псе же они были отчетливее, чем за все месяцы после раны, полученной в схватке на Бридс-Хилле.
Когда Лайонел открыл глаза и впервые за все время болезни осмысленно посмотрел вокруг, было десять часов утра, комнату озаряло яркое солнце и отсветы ослепительно сверкавшего снега. Занавески были подняты, и в спальне царил такой порядок, что по одному этому можно было заключить, как тщательно ухаживали за больным.
Правда, в дальнем углу в кресле расположился Меритон, устроившись с удобством, которое скорее свидетельствовало о внимании к собственной персоне, чем к хозяину; камердинер вознаграждал себя за ночь бодрствования незаконным, а потому особенно сладким утренним сном.
Память разом вернулась к Лайонелу, но прошло некоторое время, прежде чем он мог в хаосе нахлынувших картин отделить истину от бреда и в какой-то мере представить себе, что же произошло за тот немалый срок, который он провел в полузабытьи. Без труда приподнявшись на локте, он раза два медленно провел рукой по лбу и лишь затем решился позвать камердинера. При звуках знакомого голоса Меритон вздрогнул, старательно протер спросонок глаза, вскочил и отозвался обычным:
— Что угодно, сударь?
— В чем дело, Меритон! — воскликнул майор Линкольн. — Ты спишь, словно новобранец на посту, а ведь тебе, наверно, тоже строго-настрого приказали не смыкать глаз.
Слуга стоял, остолбенев от радости, потом опять быстро провел рукой по глазам, но уже по другой причине.
— Слава богу, сударь, слава богу! Наконец-то вы пришли в себя и мы опять заживем по-старому! Да, сударь, теперь-то вы поправились! Ну и чудодей же наш знаменитый лондонский хирург! Теперь мы поедем к себе в Сохо и будем жить, как цивилизованные люди. Слава богу, слана богу, сударь, вот вы и улыбнулись! Ничего, скоро опять на меня так посмотрите, что душа в пятки уйдет, как это бывало, когда я что-нибудь забуду!
Но тут Меритон вынужден был прекратить свод несвязные изъявления восторга, ибо слезы душили его. Бедняга за долголетнюю службу очень привязался к хозяину, а ухаживая за ним, еще больше полюбил его. Лайонел, сам растроганный таким проявлением преданности, тоже не мог вымолвить ни слова и с помощью всхлипывающего камердинера стал одеваться. Но вот, набросив на себя халат и опираясь на плечо слуги, он добрался до кресла, которое тот только что покинул, и, откашлявшись, словно у него вдруг запершило в горле, наконец проговорил: