Свобода, оказывается, сопряжена с разного рода сложностями и большими формальностями...
Все же — и как можно в том усомниться — они радовались ей, усматривая «одним из главных преимуществ нового строя, — с улыбкой припоминал Карпинский, — освобождение от форменной одежды, избавлявшей от внешнего уличного офицерского и полицейского наблюдения». Прежде-то как бывало? Стоило кадетам переступить порог ресторана, как тут же являлся городовой и козырял с извинениями: «Господа, я удивлен, видя вас в таком месте...» А теперь? «Двери всевозможных ресторанов и различных увеселительных заведений оказались широко раскрыты, и большинство в этом отношении свободу использовало».
Александр и сам, как можно судить, вовсе не был чужд развлечений; правда, они у него носили не узко, так сказать, утилитарный характер. «Любовь к музыке вызывала и посещение трактиров с большими хорошими органами. Особенно для этой цели посещался трактир «Палермо» на Большой Итальянской против Пассажа, где, между прочим, орган исполнял марш из «Тангейзера» Вагнера, оперы которого еще не ставились в Петербурге. На расписании органных валов значилось, что это марш из оперы «Еловые домики»... Более взрослые любители не одной музыки охотнее посещали трактир «Лейпциг» на Офицерской, откуда при очень пошатнувшейся дисциплине возвращались поздно, а иногда и с повышенным настроением и пониженным сознанием. Небольшая часть увлекалась картами и в «занимательных» комнатах проводила за игрой часть ночи... Я предпочитал два дня не обедать, чтобы раз на галерее прослушать оперу». Питаться вообще теперь, после всех перемен, приходилось «или холодной едой с чаем, или в кухмистерских... или даже в так называемых греческих кухмистерских, очень дешевых, но не всегда доброкачественных». Однако, если и выпадало «иногда голодать, то по недостатку расчетливости или по иным случайным причинам». Четвертная в месяц свалилась на молодых людей, совершенно не подготовленных к самостоятельному ведению хозяйства; экономику горных работ им читали, а экономику холостяцкой жизни, разумеется, нет...
С быстротой, способной вызвать удивление, менялся облик вчера еще безукоризненно подтянутых, стройных и чистеньких кадетов. Прически стали небрежны, манеры расслаблены, смех снисходителен, суждения категоричны; появились завзятые острословы, которые, казалось, жизненной задачей себе поставили поддевать всех и вся и втягивать в словесную дуэль. Прежде, осматривая кадета перед тем, как подписать увольнительную, полковник Добронизский приказывал: «Самому идти, усы оставить здесь!» — и юноша беспрекословно возвращался в спальню и доставал из тумбочки помазок. Теперь же завелись у старшеклассников и бородки, и бакенбарды, и прочие ухищрения лицевой растительности, полковник, тьфукая и отплевываясь, только махал рукой. Все изменилось! Бедный полковник Добронизский!