Последняя неудача заставила Льва Михайловича принять окончательное решение перейти в новую больницу. Старое место становилось для него несчастливым. Конечно, он понимал — виноваты в смерти не только слепой случай и неумолимая природа. Пусть исход операции всего лишь на три процента зависел от его коллеги и помощника, но именно из этой трехпроцентной ничтожной искры, может быть, и разгорелся смертельный пожар. Лев Михайлович вспомнил мучительный разговор с близкими больного… покойного. Он все говорил как надо: о природе, о неизбежности, о всемогуществе и бессилии. А может, надо было сказать прямо: вот кто виноват в смерти. И стало бы легче. Пусть каждый отвечает за себя. Иным ведь действительно становится легче, когда они узнают, кто виновен в постигшем их несчастье. Они думают, что тем постигли причину горя. Но даже если это и так, им лишь кажется, что становится легче. Лишь кажется, что, сокрушив виноватого (даже если он действительно виноват!), восстановишь мировую справедливость. Горе и несчастье останутся. Да и матери, жене, детям покойного будет тяжелее, если виноват не рок — человек.
Да-да. Пусть каждый отвечает за себя сам. А то ведь разговаривать-то пришлось мне одному… Все попрятались кто куда. Нет личной заинтересованности — нет личной ответственности… а каждый — сам за себя. Непостижимый парадокс! Непостижимый?..
Говорить, отвечать за все и за всех должен я, потому что — голова, потому что — хирург-оператор, потому что — заведующий отделением. Взявшись когда-то за эту работу, я возложил на себя крест и должен нести его с достоинством, с ответственностью. Адам испугался ответственности за свою греховную, плотскую человечность и свалил вину на Еву; Ева тоже заробела ответственности и решила свалить все на змия… Какая разница, кто подсунул яблоко, — ты же знал, что есть нельзя… Так человечество и считает, что главный грех, грех-отец — в желании найти, кто виноват вместо меня, свалить ответственность на другого. Не вину — ответственность.
Семиэтажная коробка стояла пустая — окна заляпаны белой строительной грязью, стекла разбиты — и словно десятками очей вопросительно взирала на своего будущего хозяина. Лев Михайлович не смотрел на дом: пока парк был ему милее будущего бетонного прибежища.
Сейчас ему больше мил парк… Но потом, когда обживется, — привыкнет, полюбит, узнает каждый уголок и ступеньку. Врастет в свой кабинет, сроднится со своими ребятами, коллегами, собратьями.
К ногам Льва Михайловича подбежала маленькая собачка и стала его обнюхивать. Собачка была спокойна и ласкова. Лев любил больших собак, но сейчас вдруг понял, что дома нужнее маленькая зверушка — для ласки, а не для охраны или защиты.