— Где жена? Что дети? — спросил он голосом, который вдруг как-то застрял у него в горле.
Груша — показалось ему — очень смутилась и неопределенно ответила: «там», — мотнув головою на внутренние покои.
Стремительно бросился он в женину комнату. Пусто… Он в детскую — двое ребятишек с радостным криком повисли у него на шее. Тут только, после первой ошеломляющей минуты свидания, заметил он, что глаза детей заплаканы и даже красновато припухли от продолжительных слез, а личики осунулись и побледнели как-то. Жарко обнимая детей и ничего еще не успев различить, кроме них, в этой комнате, Бероев, однако, инстинктивно чувствовал, что в ней никого больше нет, и мгновенно, желая удостовериться, точно ли это так, не обманули ли его глаза, окинул взором всю детскую, но видит опять-таки — нет жены. Мучительная тревога усилилась.
— А где же мама? — пытливо обратился он к обоим.
Дети горько, не по-детски как-то, заплакали.
— Что с вами, детки? о чем вы? чего вы плачете?
— Мамы нет, — едва смогли они ответить, всхлипывая от обильно подступивших рыданий.
— Как нет?! Да где же она?..
— Не знаем…
У него опустились руки и помутилось в глазах.
«Боже мой… да неужели ж это правда?» — подумалось ему.
В дверях появилась и стала в отупелой нерешительности смущенная и бледная Груша. На добродушных глазах ее тоже виднелись капли.
— Аграфена, что все это значит?
Та и совсем уж расплакалась. Дети, увидя это, пуще ударились в слезы и обхватили руки и колени отца.
— Где Юлия Николаевна?.. Ну, что же ты молчишь?.. Отвечай же мне, бога ради! Не мучьте вы меня!..
— Да как и сказать-то — не знаю… Нет их…
— Ушла она куда, что ли?.. Давно ее нет?
— Больше недели уже…
— Так где же она? Говорила вам что-нибудь, как уезжала отсюда?
— Ничего не сказали, а только в часу девятом вечера стали одеваться! Я им платье черное шелковое достала, мантилью тоже… Они пока детей спать уложили и приказали ждать к часу ночи… Только не вернулись… На третий день дворник объявку в часть подал, а в части сказали, что барыня не пропали, а что там уже знают, где они находятся… А как и что? — про то мы неизвестны… Меня тоже звали в часть… спрашивали, только все постороннее, а про дело ихнее ничего не спросили… и не сказывали мне…
Этими словами для Бероева уже все было сказано. Голову его словно какой раскаленный обруч железный охватил кругом и сжимал своими жгучими тисками: «Значит, правда… значит, все это так, все это было…» Колени его сами собой подогнулись, как у приговоренного к смерти, когда палач взводит его на ступеньки эшафота, и он в каком-то бессмысленном, тупом оцепенении опустился на детскую кроватку, ничего не чувствуя и ничего больше не видя пред собою. Испуганные и затихшие дети со страхом и недоумением глядели на него во все глаза, прижавшись в стороне друг к дружке и не понимая, что это значит, что стало вдруг с их отцом. А он меж тем сидел неподвижно, ни на что не глядя, ничего не замечая; наконец, словно бы проснувшись после тяжелого сна, с усилием провел по лицу рукою, осмотрелся и, весь разбитый, пошел вон из дому, не сказав никому ни слова.