Зашуршал под осторожными шагами сухой лист. Не шевельнувшись, Кинтель досадливо скосил в сторону глаза. У края скамьи стоял виноватый, с опущенной головой Салазкин…
Трудно сказать, чего больше испытал Кинтель — досады или радости. Только одного не было совсем — удивления.
— Следил, что ли? — спросил Кинтель устало.
Салазкин переступил на шелестящих листьях. Головы не поднял, объяснил шепотом:
— Да… я шел следом. И ехал… Извини…
— Ладно, извиняю… — хмыкнул Кинтель, хотя насмешничать не хотелось. — Садись, раз… догнал.
Салазкин быстро глянул из-под волос, присел на край скамейки. Бросил к ногам сумку. Потрогал на коленке похожую на горошину бородавку.
— Понимаешь… я был там, у школы. За деревь-ями. А ты вышел… такой… ну, будто у тебя что-то случилось. И пошел не домой, а к трамваю… Я и подумал: когда человек в таком состоянии, он… мало ли что…
— Решил, что я голову положу под колеса? — Кинтель не сдержал язвительной нотки.
— Ну… я понимаю, что это глупо. Только я… ужасно мнительный. Это все говорят.
— Салазкин, не валяй дурака, — прямо сказал Кинтель. — Тебе просто надо выяснить со мной отношения.
— Ну… и это тоже…
Кинтель покорно вздохнул:
— Давай.
— Что?
— Спрашивай: «Почему ты ушел ни с того ни с сего…»
Салазкин понажимал бородавку, словно кнопку.
— Я знаю. Ты слышал наш с мамой разговор и обиделся…
— Да не обиделся я. Не в этом дело.
— Нет, ты обиделся. И совершенно справедливо… Даня, ну что я могу сделать, если она такая?!
— Ты на мать бочку не кати, — сурово сказал Кинтель. — Она хорошая.
— Да! Я знаю, конечно! Только… у нее ряд предрассудков… Вот и ты ушел из-за этого…
— А ты представь себя на моем месте.
— Я представил… — Салазкин опять поник головой. — Я понимаю… Но мне-то что делать теперь? На моем месте…
Это он совсем тихонько сказал. И Кинтель опять ощутил притяжение к доверчивому и отважно-беззащитному Салазкину. То самое, которое испытал впервые, услышав песню о трубаче. Тут была и готовность защитить его от врагов, и желание узнать у него какую-то тайну…
— А ничего не надо делать, — буркнул он. — Обойдется…
— Я уверен, что мама все поймет.
— Вот и хорошо… — Это получилось у Кинтеля совсем неласково, с недоверием, но Салазкину оказалось достаточным и того. Он засмеялся. Потом нервно подышал на ладони, потер ноги и локти. Вместе с сумерками подкралась неуютная зябкость. — Продрог небось, — ворчливо заметил Кинтель. — Не лето уже.
— Чепуха… А у тебя руки тоже голые.
— Я привычный.
— А я, думаешь, нет?! Приходится закаляться с весны.
Кинтель хотел спросить, почему это такой домашний Салазкин должен закаляться? Неужели мама велит? Но не решился, сказал о другом: