— Садись сюда, Хоахчин. — Оэлун пододвинулась, уступая ей место на камне.
Хоахчин села, утерла слезы ладонью.
— Помнишь, Хоахчин…
Оэлун не досказала. От юрт к ним направлялись вдовы отца Сача-беки.
Старшая, Ковачин-хатун, широкоскулая, морщинистая, сильно прихрамывала на обе ноги, шла вперевалку, будто утка, и опиралась на толстую палку; младшая, Эбегай-хатун, — мать Сача-беки и Тайчу, полная, с обрюзглым лицом, поддерживала Ковачин-хатун под руку. Оэлун не любила этих женщин.
Старые бездельницы были только тем и заняты, что ходили по куреню, всех поучая. Они знали все обо всех. Злой дух принес их сюда. Не иначе.
Женщины остановились около Джучи. Эбегай-хатун поманила его к себе, играя пухлыми пальцами, сюсюкая. Джучи увернулся, шлепнулся, на четвереньках добрался к Оэлун, спрятал лицо в подоле халата.
— Пугливый, как ягненок! Не в отца, совсем не в отца. — Жидкие щеки Эбегай-хатун затряслись от смеха.
— Тебе-то откуда знать, каким был в ту пору его отец? — спросила Оэлун.
— И верно. Каким был его отец, я совсем не знаю, — миролюбиво согласилась Эбегай.
— Не знаешь — зачем тебе говорить об этом? — спросила Хоахчин. — Ты фуджин!
Ковачин-хатун стукнула ее по спине палкой.
— Как смеешь сидеть рядом с хатун? Кто позволил тебе открывать рот?
Хоахчин молча поднялась и ушла в юрту. Оэлун, бледная от негодования, тоже хотела было уйти, но подумала, что это будет очень похоже на бегство, и осталась. Ковачин-хатун, охая, села на камень, уперла закругленный конец палки в острый, с обвислой кожей подбородок, проворчала:
— Все перевернулось. Где была голова, там ноги.
— Сами все и переворачиваем! — подхватила Эбегай.
— Сами, сами… То ли еще будет. Что можно хорошего ждать, если младшие правят старшими…
— Ты о моем Тэмуджине? — спросила Оэлун.
— И о Тэмуджине тоже. Ну кто твой сын, чтобы править нашим Сача-беки?
— Моими Сача-беки и Тайчу, — поправила ее Эбегай.
— Твоими. Но я старшая жена их отца. Мы, благодарение вечному небу, пока что живем по старым обычаям, с людьми низкородными и безродными дружбу не ведем, род нашего мужа и наших детей не позорим. — Узкие глаза Ковачин-хатун скосила на Оэлун.
— Не опозорить свой род еще не значит его прославить.
— Да уж у вас славы занимать не станем, — скрипела въедливая Ковачин.
— Наши дети не на черемше росли, и мяса ели досыта, и молоко пили.
— Не на пользу, видно, пошло молоко и мясо, если старшим над собой поставили Тэмуджина, выросшего на черемше да на кореньях, — сказала Оэлун.
Эти нападки ее мало задевали. Пусть завидуют ей эти вздорные женщины — что им остается делать? Жизнь прожили — сытно ели, мягко спали, а что нажили? Ни умудренности, которая приходит с возрастом, ни доброты сердца, которую рождают муки и страдания, — ничего нет. А мнят себя лучше всех. Ну и пусть… У них — прошлое, у ее детей — будущее.