его смерть, и потому не испытывал ни
г Русти, ни других чувств. Его смерть была равнозначна чему угодно.
Дон Хуан умолк и, казалось, поддался грусти, но Тут же, улыбнувшись, потрепал меня по голове.
– Так что можешь считать: когда умирает любимый человек, управляемая глупость сводится к переключению зрения.
Я подумал о тех, кто мне дорог, и волна жалости к само1йу себе захлестнула меня.
– Ты счастливый, дон Хуан, – сказал я, – можешь переключать зрение. Мне дано только смотреть.
Он рассмеялся.
– Счастливый, как ломовая лошадь. Нелегкий это труд!
Тут рассмеялся и я. А потом вновь стал донимать дона Хуана вопросами – возможно, лишь затем, чтобы разогнать свою печаль.
– Если я правильно тебя понял, – начал я, – единственные действия человека знания, которые не являются управляемой глупостью, – это те, которые он совершает с помощью своего гуахо или Мескалито. Правильно?
– Правильно, – усмехнулся дон Хуан. – Гуахо и Мескалито – не чета нам, людям. Управляемая глупость приложима только ко мне самому и к тому, что я делаю, находясь среди людей.
– Но вполне логично допустить, что человек знания может воспользоваться управляемой глупостью по отношению к своему гуахо или Мескалито.
Дон Хуан уставился на меня.
– Вот куда завели тебя мысли, – сказал он. – Человек знания не думает, ему такое и в голову не придет. Начнем с меня. Я сказал, что управляемая глупость применима к тому, что я делаю, находясь среди людей. Это потому, что я могу видеть людей. А вот про своего гуахо я этого сказать не могу, он для меня загадка. Поэтому управляемая глупость здесь не работает. В отношениях с гуахо или Мескалито я – всего лишь человек, который научился видеть, который поражается тому, что ему открывается, и который никогда не поймет всего, что его окружает.
Теперь что касается тебя. Станешь ты человеком знания или нет – мне все равно. А для Мескалито это не так, иначе он не стал бы проявлять К тебе интерес. Я могу заметить его интерес и действовать соответственно, но понять его намерения не в силах.
5 октября 1968 года, когда мы, собравшись ехать в центральную часть Мексики, садились в машину, дон Хуан задержал меня.
– Я уже говорил, – сказал он серьезно, – что нельзя открывать людям ни имя колдуна, ни место, где он пребывает. Когда дело касается меня, ты, кажется, это выполняешь. Хочу попросить о том же и для моего друга, к которому мы едем. Можешь звать его Хенаро.
Я напомнил дону Хуану, что никогда не подводил его.
– Знаю, – согласился он. – Но иногда ты бываешь слишком беспечным.
Я стал возражать. Дон Хуан сказал, что хотел напомнить лишь одно: кто легкомысленно относится к колдовству, тот играет со смертью.