Нагнувшись, Балмашев стал греть перед огнем растопленной печки свои красные, зазябшие без перчаток руки.
— Вот это здорово! — одобрительно встретил он Карлушку, принесшего из магазина целый кулек закусок. — После сегодняшней удачной пробы можно и кутнуть. Верно, Карл? А как насчет двуглавой, царской?
— Есть, Степка, есть.
— А, Марихен! — Балмашев взял у раскрасневшейся голубоглазой Марихен ведерный кипящий самовар и держал его на весу, пока она накрывала скатертью стол.
— Ви гет эс? [3] Когда свадьба?
— Никода, — смущенно, но довольно прыснула от смеха Марихен, быстро шмыгнув на лестницу и с размаху налетев на Иоганна.
Он — в новой синей поддевке и красной рубахе, рыжеватые волосы его лоснятся маслом, но даже махорочный перегар его кривой немецкой трубки не перешибает принесенного им из конюшни запаха конского пота и навоза. Выпив одним махом полный стакан водки, Иоганн захмелел и, подмигивая, фамильярно захлопал Карлушку по плечу, уже без отчества, бессмысленно повторяя точно икая:
— Ик вайе я [4], Карль… Ик…
— Оставайся ночевать. Охота тебе тащиться ночью через Волгу, — уговаривал Карлушка.
— Не могу. Мне непременно надо быть сегодня в городе, — стоял на своем Балмашев, и Коля решил ехать с ним.
Резкий переход из натопленной жарко горницы на мороз, от белой настольной скатерти с кипящим ярко вычищенным самоваром к суровой скатерти снегов с остывшим никелированным месяцем, приятно бодрит и возбуждает. От этого или от выпитого портвейна хочется выкинуть что-нибудь необыкновенное — выхватить вожжи у Иоганна и револьвер у Балмашева, выстрелить вверх и пустить во всю испуганную лошадь. Но Балмашев молча сидит рядом, подняв воротник с развевающимися по ветру концами башлыка и засунув руки без перчаток в рукава, как в муфту.
Иоганн сначала энергично дергал лошадь и покрикивал по-немецки и по-русски, а потом замолк и начал покачиваться на облучке… Задремал… Колю тоже тянет ко сну… Кажется, что он едет домой на Святки со станции, закутанный в чапан, убаюканный ухабами…
— Стой, Иоганн! Стой! — заорал вдруг Балмашев, выскочив одной ногой из саней и перехватывая возжи. — Куда ты к черту едешь? Не видишь что ль — полынья…
Впереди перед упершейся лошадью, расплываясь, дымится большое черное пятно. Золотой поплавок месяца, не то заманивая, не то предостерегая, покачивается на ряби у другого края.
Полынья!
— Лошадь уперлась. А ты ее еще гонишь. Эх, голо-иа стоеросовая!
— Ничево… ик вайе… ик, — оправдывался очнувшийся от дремоты Иоганн.
Выхватив вожжи, Балмашев повернул лошадь, оставляя темный след на талом снегу, и сам правил, стоя, пока не выехали на накатанную дорогу.