И незамедлительно получил крайне невежливый по лагерным меркам ответ:
— Дерни отсюда, козел!
В долгу Струна не остался, пообещав наказать молокососа.
Сюсьману было двадцать два года. Скорее всего знакомый Новикова дальше слов идти не собирался. Слишком дурная слава была у кемеровского бригадира. Он так бы и проглотил обиду, но сопляк сам пошел на обострение конфликта, обозвав Струну совсем уж нестерпимым ругательством, помянув всех его родственников, друзей и знакомых, пообещав отыметь всю эту категорию людей противоестественным способом.
— Тормоза у Струны сдали. Он сжал обидчику кадык своими тонкими, но крепкими, как стальные прутья, пальцами.
Полбарака оттаскивало его от Сюсьмана.
— Просись о переводе в другой лагерь! — клокочущим от гнева голосом предупредил отморозка «честный» вор.
Сюсьман загадочно усмехнулся, разминая помятую шею.
Некоторое время все было тихо. Урка новой формации с паучьей тщательностью готовился отомстить Струне. С воли ему перебросили бабок, на которые он нанял таких же, как сам, молодых подонков-дебилов. Один сидел за ограбление таксиста, второй — за нанесение тяжелых увечий шестнадцатилетней девчонке. Помощники были выбраны в масть самому Сюсьману — жестокие и туповатые. Сам он с обидчиком справиться не мог.
Расправу случайно заметил Новиков. Троица подстерегла вора у простреливаемого коридора между хозяйственной и жилой зонами.
Струна вечерком наведывался в пищеблок, где кухарил его земляк. Разузнав традиционный маршрут «щипача», Сюсьман устроил засаду. На всякий случай он отстегнул часовому, пообещав не убивать козла, а только немного поучить его.
Струну брали, словно «языка» на фронте: сбили с ног, заткнули рот кляпом, накинули удавку на шею. Оттащив от колючей проволоки поближе к стене пищеблока, его начали избивать ногами.
Сюсьману этого показалось мало. Он вытащил финку, провел лезвием по залитому кровью лицу жертвы и свистящим шепотом объяснил, что собирается кастрировать обидчика.
Двоим недоноскам идея пришлась по вкусу. Они резво принялись стаскивать штаны с обделавшегося от страха и боли Струны. Потом вор вспоминал:
— Глаза у Сюсьмана заполошные. Дна не видно…
Новиков тогда задержался по просьбе бригадира в хозяйственной зоне и брел на ужин, который оставили ему в столовой.
Его внимание привлекли трое, склонившиеся над четвертым. Сначала он решил: блатари опускают какого-то несчастного, но, подойдя ближе, узнал Струну.
— Иди, лох, своей дорогой, — окрысился организатор акции.
Его напарники, наоборот, сразу же сделали ноги. Репутация бывшего десантника была им хорошо известна.