Анжелике тоже нравился Ахмад Джемал.
Голд потягивал виски и слушал музыку, поднимаясь лишь для того, чтобы сменить пластинку. В одиннадцать он включил новости, но убрал звук, предпочитая слушать Билла Эванса, пусть несколько рассудочного, но столь же близкого ему, как и Ахмад.
Он пил, следя за чередованием беззвучно говорящих лиц на телеэкране. Шеф полиции Гунц и Долли Мэдисон; член муниципального совета Оренцстайн; мэр города; Джерри Кан из Еврейского сопротивления — лисья мордочка нациста. Он налил еще. На экране появилось незнакомое негритянское лицо. Джон Примус — Национальная городская лига — указывалось в титрах. Голд не понимал, из-за чего тот так горячится, и чуть-чуть добавил звук.
«...Мы забываем, что была убита представительница негритянской общины. Возможно, теми же расистами, что и белая женщина. Но вы не слышите...»
Голд снова приглушил звук. Налил еще. Пошли спортивные новости, и его стало клонить в сон. Эван играл «Эмили». Голд начал слегка похрапывать.
Его разбудил резкий телефонный звонок.
Пусть звонит, решил Голд. Ничего хорошего он все равно не услышит. Наверняка опять дурные известия. На пятый звонок он все же снял трубку.
— Папа! — Из трубки неслись рыдания его дочери Уэнди. — Папа, папочка, умоляю, спаси меня!
«Форд» Голда с визгом остановился у роскошного квартала Брентвуд. Он выскочил из машины и побежал по дорожке, выложенной каменной плиткой. Дверь была заперта. Он бешено заколотил в нее.
— Уэнди! Уэнди!
Изнутри донеслись какие-то звуки. Голд напряженно прислушался и забарабанил снова.
— Уэнди! Что с тобой?
Кто-то отпирал дверь. Голд отступил назад и осторожно нащупал курок револьвера 38-го калибра. Дверь рывком распахнулась, и Уэнди бросилась к нему. Она вцепилась в Голда и, рыдая, бессвязно забормотала:
— Папаопапочкапапочкапапа, — разобрал он. Голд обнял дочь.
— Все в порядке, моя родная. Папа с тобой. Он не даст тебя в обиду. Что стряслось, девочка моя?
Она отчаянно прижималась к нему. Он осторожно отодвинулся, чтобы рассмотреть дочь получше, но она прятала лицо. Голд тихонько взял ее за подбородок и повернул к свету. Под глазом темнел синяк, щеки были распухшие, со следами побоев. Из губы шла кровь.
— Я его прибью, — тихо пробормотал Голд и ринулся в дом.
— Папа! Не надо! — кричала Уэнди вслед, но он ее не слышал.
Хоуи сидел за обеденным столом, уронив голову на руки. Увидев Голда, приподнялся.
— Джек, я...
Голд с размаху влепил ему пощечину, и Хоуи повалился на стул. Стул с громким треском раскололся. Уэнди пронзительно закричала. В смежной детской проснулся ребенок и испуганно заплакал. Голд двинул Хоуи под ребра, тот охнул. Голд ударил его снова. Ребенок зашелся в крике. Хоуи извивался на синем ворсистом ковре, Голд продолжал его избивать. Между ними встала Уэнди и, повиснув у Голда на руке, запричитала: