Дорожный мешок я приторочил к седлу, ружье закинул за спину. День был пасмурный, холодный, ветреный; по небу бежали мрачные тучи.
Въезжая на холм Кантле, я оглядел обширную долину Сены, до самого горизонта исчерченную змеиными извивами реки. Слева вздымались к небу колокольни Руана, справа взгляд упирался в далекую цепь лесистых высот. Затем, то шагом, то рысью я миновал Румарский лес и около пяти добрался до «Павильона», где меня ждали Селеста и дядюшка Кавалье.
Целых десять лет я приезжал сюда в одну и ту же пору, тою же дорогой, и те же люди, теми же словами, здоровались со мной:
— Добрый день, хозяин! Как себя чувствуете?
Кавалье почти не изменился. Он, словно старый дуб, не поддавался действию времени, зато Селесту, особенно за последние четыре года, стало не узнать.
Она сохранила былую подвижность, но ее согнуло в три погибели, так что на ходу тело как бы складывалось под прямым углом.
Преданная старуха всегда умилялась при встрече со мной, а провожая меня, приговаривала:
— Думаю, больше уж не свидимся, сударь.
И странное дело! Каждый год у меня все внутри переворачивалось от этих боязливых прощальных слов бедной служанки, от ее смиренной готовности к неизбежной и действительно близкой смерти.
Итак, я спрыгнул с седла, пожал Кавалье руку, и тот повел лошадь в пристройку, заменявшую конюшню, а я пошел с Селестой на кухню, которая заодно служила столовой.
Вскоре туда явился и сторож. С первого же взгляда я понял, что он не в себе — чем-то расстроен, угнетен, встревожен.
Я спросил:
— Ну что, Кавалье, все в порядке? Он пробурчал:
— И да и нет. А кое-что мне совсем уж не по душе. Я заинтересовался:
— Что случилось, дружище? Рассказывайте.
Он покачал головой:
— Потом, сударь. Не хочу вам с самого приезда своими неприятностями докучать.
Как я ни настаивал, он наотрез отказался говорить об этом до обеда. Однако по лицу его я понял, что дело нешуточное.
Не зная, о чем еще побеседовать с ним, я осведомился:
— Как с дичью? Не перевелась?
— Ну дичи-то довольно. Набьете, сколько душе угодно. Я, слава богу, гляжу в оба.
Старик произнес эти слова с такой скорбной торжественностью, что они прозвучали комично. Его пышные усы обвисли, словно вот-вот готовы были отвалиться.
Неожиданно я вспомнил, что до сих пор не вижу его племянника.
— А где Мариус? Почему не показывается? Сторожа передернуло. Он в упор глянул на меня и объявил:
— Ладно, сударь, выложу вам все сразу. Да, так. оно лучше — ведь это все из-за него.
— Неужели? И где же он?
— Заперт в конюшне, сударь: я выжидал случая привести его к вам.