— Ну, ну!
— Я попросила сервировать нам столик не в общей зале…
— Само собой.
— Боги не опаздывают к обеду. Ровно в семь он уже заложил уголок салфетки за свой крахмальный воротничок.
У нее от смеха опять порозовели уши.
— Сам понимаешь, мой друг, что после второго бокала шампанского я уже не могла усидеть на своем стуле.
— Ясно!
— Я подошла к Станиславскому и взяла в ладони его голову.
— Ясно!
— Тогда пенсне упало с его носа и он зажмурил глаза. Вероятно, от страха.
— А ты, конечно, этим воспользовалась и поцеловала его в губы?
— Нет, — вздохнула Изадора, — в губы не удалось. Он их слишком крепко сжал.
— Он же бог.
— Я хотела огорчиться, но не успела.
— Неужели бог разжал губы?
— Да!… Но только для того, чтобы взволнованно спросить меня: «Изадора, а что мы будем делать с нашими детьми?»
Об этой очаровательной встрече Дункан как будто где-то написала. Но я рассказал с ее слов.
— Ты это не выдумала, Изадора? Так и спросил: «Что мы будем делать с нашими детьми?»
— Слово в слово.
Я стал хохотать.
— Вот! Вот! То же самое случилось и со мной. Огромное несчастье! Я стала смеяться. Ужасно смеяться. Так смеяться, что слезы падали с моих глаз в салат «латю». Это, наверно, непростительно? Но я же не сошла с неба. Я просто человек. Даже хуже — я женщина.
— Лучшая из женщин!
— Ты скажи это Есенину.
— Обязательно.
Она благодарно сжала мне руку и заключила:
— Станиславский, разумеется, сказал то самое, что должен был сказать. Ведь бог, как известно из Библии, относится ко всему очень-очень серьезно.
— Это верно. Даже к искусству. Даже в наше время!
— А я? Я тоже! — с жаром воскликнула Изадора. — Даже к танцевальному искусству.
— Знаю.
— Над которым ты посмеиваешься.
— Над твоим, Изадора, никогда!
Она приехала в Советскую Россию только потому, что ей был обещан… храм Христа Спасителя. Обычные театральные помещения больше не вдохновляли Дункан. Дух великой босоножки парил очень высоко. Она хотела вдыхать не пыль кулис, а сладчайший фимиам. И обращать взор не к театральному потолку, а к куполу, напоминающему небеса. Пресыщенная зрителем (к слову, ставшем на Западе менее восторженным: ведь актрис любят до первых морщинок) — она жаждала прихожан.
Огромный, но неуклюжий храм Христа у Пречистенских ворот ей где-то за границей лично преподнес на словах наш очаровательный народный комиссар просвещения.
Право, эпитет «очаровательный» довольно точен по отношению к Анатолию Васильевичу Луначарскому. Ведь он не только управлял крупнейшим революционным департаментом, но и писал стихи, пьесы, трактаты по эстетике, говорил, как Демосфен, и предсказывал будущее, преимущественно хорошеньким женщинам, по линиям их нежных ладоней.