Уж такая была верующая эпоха. Политические вожди верили в мировую революцию, поэты — в свои молодые стихи, художники — в свои бунтующие кисти, режиссеры — в свои спектакли с потухшей рампой и прожекторами, вспыхнувшими под потолком. В эту эпоху даже в Бога не верили с дерзкой верой в свое безбожие.
— Ну?
Это было самое ходовое никритинское словечко. Всегда и во всем торопясь, она и других неизменно поторапливала.
— Ну?
— Камерный театр надолго ли уезжает?
— Примерно на год.
— К его возвращению у меня будет написана пьеса.
— Хо! Очень она нужна Таирову! Ты что, Уайльд? Клодель, Скриб? Для того чтобы Таиров принял пьесу, тебе надо сначала стать англичанином или французом. Потом, чтобы тебя перевели на язык родных осин. Потом…
— Третьего дня, — перебил я, — мы встретились с Александром Яковлевичем на Тверском бульваре, он взял меня под ручку, усадил на скамейку и добрый час уговаривал написать пьесу для…
— Ага! Для Алисы?
— Подожди. О Коонен не было сказано ни одного слова.
— Ах ты мой длинный простофиля…
— Подожди, Нюшка!… Так вот: я напишу пьесу. Это будет подарок тебе за сына. Пьесу с чудной ролью для тебя.
— Милый, любимый… — взмолилась она, — умоляю: не пиши с чудной ролью. Ни в коем случае! Только не с чудной!
Я сразу понял ее опасения.
— Да не сможет Коонен играть твою роль.
— Сможет, сможет!
— Нет!
— Обязательно сможет, если роль будет чудная.
— Да я, Нюха, кое-что соображаю. Действующие лица будут говорить о тебе: «У нее очень мало носа», будут говорить: «Тоненькая, как соломинка», «Легкая, как перышко», «С головкой, как черный шарик». Я тебя сделаю шестнадцатилетней негритоской.
— Все равно Алиса возьмет роль! Возьмет, возьмет!… Если она будет чудная… — повторяла Никритина сквозь слезы.
— Слушай меня: по пьесе все станут называть тебя Мартышкой. Учти это.
— Мартышкой?
Глаза у моей актрисы мгновенно высохли и засияли.
— Это гениально!… Мартышку Коонен не захочет играть. Ни за что не захочет!… Она же играет только красавиц!
— Само собой.
— Ой, какой ты у меня талантливый! Какой умный! — И Мартышка стала целовать меня в нос, в рот, в уши, в глаза. — А когда ты начнешь писать пьесу? Садись сегодня же!
— Я уже начал. В голове начал. Это ведь самое главное.
— А как будут звать эту черномазую? Меня, меня.
— Зера.
— Зера?… Ладно. Начну слегка привыкать и вживаться в нее. В эту черномазую Зеру. По Станиславскому.
Я сказал с упреком:
— Вживаться? Вживаться… по Станиславскому? Вот так актриса Камерного театра.
— Ты, Длинный, не рассказывай об этом Таирову. Он и так возмущен моей историей. Я ведь рассказала Алисе. А она, конечно, передала Таирову.