Царь медленно ехал по улице в коляске.
Несколько раз он останавливался, принимал рапорт и следовал дальше.
У избы крестьянина Семенова он вышел из коляски. Жена Семенова, Прасковья, высокая и на редкость красивая, кланяясь в пояс, поднесла ему хлеб-соль.
Царь вошел в избу.
На столе дымилась миска с супом и рядом, на круглом блюде, лежал жареный гусь.
Царь зачерпнул ложкой из деревянной миски и одобрительно наклонил голову.
— Прекрасно, суп из курицы! Очень питательно, — сказал он и оглянулся на присутствующих, как бы спрашивая: «Ну, а дальше что?»
Аракчеев забежал вперед и заговорил своим гнусавым голосом, проглатывая концы слов:
— И никакой зависти, ваше величество. Ни бедных, ни богатых. Умеренное благополучие, чистота и порядок.
И распахнул перед царем дверь.
— Очень, очень доволен, — сказал царь, кивая в сторону Прасковьи, застывшей в низком поклоне.
Аракчеев снова загнусавил:
— Старость, ваше величество, иногда оспаривает самое большое усердие… Но утешаю себя, если угодил вашему величеству.
Едва только они вышли из избы, как в нее вбежал шустрый паренек и, схватив гуся и миску с супом, задворками побежал мимо других изб, чтобы занести «питательные» блюда в ту из них, куда царю снова вздумается войти.
Вечером Прасковья получила царский подарок — голубой, вышитый серебряным позументом сарафан. Но надеть его она не могла: ее исхлестанная накануне по приказу Настасьи Минкиной спина покрылась багровыми рубцами. Рубаха прилипла к запекшейся крови, и отодрать ее было невозможно.
Подперев голову обеими руками, женщина с ненавистью глядела на голубой сарафан и думала тяжелую думу.
А когда наступила ночь, Прасковья, пригибаясь у плетней, прибежала к военной «гошпитали» и прошмыгнула в каморку к фельдшеру.
— Светик ты мой ясный, — горячо зашептала она, — дай ты мне яду. Изведу я ее, подлую… Все равно нету нам при ней жизни никакой! — и затряслась в отчаянных рыданиях.
Утешая, фельдшер погладил ее по спине.
— Ох, не трожь! — вскрикнула Прасковья. — Не трожь: исполосована я в кровь… Моченьки нету… — и упала грудью на край стола. — Поди, принеси яду, — молила она в слезах. — Вынеси, касатик родименький, вынеси! Я повару передам. С нами он заодно…
— Так ведь травили уж ее. Отлеживается, анафема. Что же зря себя губить будете!
— А ты, касатик, который посмертельней изо всех ядов раздобудь. Поди, поди, милой! Ночью-то никто не увидит. Ты и огня не зажигай…
— Ну-к что ж, обожди тут, — вздохнул фельдшер, — я и без огня обойдусь…
Скупой Аракчеев заранее отдал приказ кухмистеру:
— Не вздумать всех гостей обносить теми же кушаньями, кои для государя и его свиты состряпаны!