— Бумех! Не пора ли перестать мучить нашего дядю? — «Бумех» — «сова», «птица несчастья» — так младший с детства прозвал своего брата. И в тот вечер, поднявшись с места и внезапно почувствовав себя разбитым ломотою в костях, я поклялся никогда не называть его иначе.
Однако напрасно кричал я: «Бумех!», и сколько бы я ни ругался и ни ворчал, я не мог помешать себе слушать его слова, которые свили гнездо в моем разуме. Так что и я, в свою очередь, начинал видеть знаки там, где вчера увидел бы только совпадения; совпадения трагические, поучительные или забавные, но раньше я бы издал лишь несколько возгласов удивления, тогда как сегодня я в тревоге вздрагиваю и трепещу. Я был уже почти готов к повороту, изменившему мирное течение моей жизни.
По правде говоря, события последнего времени не могли оставить меня равнодушным.
А тут еще эта история со старым Идрисом!
Я не мог удовольствоваться пожатием плеч, как будто все это меня не касалось; это было бы не мудростью, но отсутствием разума и слепотою сердца.
Идрис появился в нашем городке Джибле в поисках убежища — семь или восемь лет тому назад. В лохмотьях и почти без вещей, он выглядел таким же бедным, как и старым. Нам так никогда и не удалось точно узнать ни кто он такой, ни откуда он ушел, ни куда бежал. Что его гнало? Какие-то долги? Или кровная месть? По моему разумению, он никому не доверил свою тайну. Он жил один — в лачуге, которую снял за скромную плату.
И вот этот старик, с которым я встречался довольно редко и ни разу не перекинулся больше чем двумя-тремя словами, заявился в прошлом месяце в мой магазин, прижимая к груди толстую книгу, и не слишком ловко, словно стесняясь, предложил мне ее купить. Я полистал ее. Банальный сборник неизвестных стихоплетов, с дурной каллиграфией, с неровными, пляшущими буквами, плохо переплетенный, плохо сохранившийся.
— Это несравненное сокровище, — произнес старик. — Оно досталось мне от деда. Я никогда бы с ним не расстался, если бы не нужда, в которой я оказался…
Несравненное? Что-то подобное должно быть в половине местных домов. Вот книга, сказал я себе, от которой мне не удастся избавиться до дня моей смерти. Но не в моих силах было выпроводить этого несчастного горемыку, проглотившего свою гордость и стыдливость в надежде хоть что-нибудь выручить на жизнь.
— Оставьте ее мне, хаджи Идрис, я покажу ее кому-нибудь из покупателей, которые могли бы ею заинтересоваться.
Я уже знал, как мне поступить. Так же, как сделал бы мой отец, — да хранит Бог его душу! — если бы он был на моем месте. Для очистки совести я заставил себя прочесть кое-что из этих стихов. Все так, как я и подумал с первого взгляда, — ничтожные вирши, там и сям встретилось несколько отточенных строф, но в целом это оказалось самое посредственное, самое никчемное сочинение, какое только могло быть. Продать его было невозможно. В самом лучшем случае — если бы мне попался покупатель, помешанный на арабской поэзии, — я мог бы выручить за него шесть мединов