Там была мутность. Хорошее это слово, я его люблю – оно хорошо выражает ее записи. Отдельные выражения как будто относящиеся ко мне «За что ты любишь меня», «Какие силы управляют мной». Там была трава, деревья, упоминался Джордж, который «Джордж был, Джордж плыл», и еще что-то делал.
Мутность, мутность и мутность. Какие-то завтраки с королем. Все куда хуже чем было, не стихи, а каша полубессвязных предложений, предмет которых в основном самообожание. Что-то об отеле в Милане, где у нее нет денег, по этому поводу мысли о смерти и, опять муть, мутность, тяжелые испарения безлюбой души.
Но вдруг я наткнулся на такую запись: «…и перед тобой, Эдька, я виновата. Бедный, бедный мой мальчик! И Бог меня накажет, ведь еще в детстве я прочла сказку, где были слова – ты ответственен в жизни за всех, кого ты приручил»…
Я прочел это и мне стало до слез жалко мою девочку. Когда она это писала, очевидно, в Милане? Бедное существо, тебе плохо оттого, что не знаешь ты о существовании любви. Несчастная моя, сделавшая несчастным меня, разве я виню тебя! Виноват отвратительный безлюбый мир, а не ты.
Жигулин просился в ванную. Я собрался с силами, вышел из ванной, говорил с Жигулиным, пил опять виски, и думал о ней. Она, оказывается, почти все понимает. Что же заставило ее убить бедного мальчика? Невразумительное требование природы иметь многих самцов? Я не знал. Я тогда все-таки выкроил ей брюки из ее безумной ткани – потом взял выкроенное и ушел в свой отель…
Одна из последних по времени встреч с Еленой была поэтической и грустной. Я позвонил, она сказала странным темным голосом: «Приходи, только быстрее». У нас была предварительная договоренность о встрече, я должен был взять у нее оставшиеся безумные ткани. Я пришел, она была в слезах, едва сдерживала новые слезы, сидела она на кровати и рассматривала кучу старых фотографий своего детства, их только что прислал ей из Москвы отец. Она всхлипывала, затянутая в черные брюки и красную блузку, это была та самая красная блузка, в которой она нагло и самоуверенно в феврале, – она не ночевала дома, – явившись утром, – поощрительно говорила мне, что я не умею наслаждаться – мне, обезумевшему от горя человеку. Теперь, через полгода, она ревела передо мной в этой же блузке. «Еще и блузки не успела износить», – мелькнул во мне поэтический образ. Она этих деталей, конечно, не замечает. Только я, пристальный наблюдатель, внимательный ученый, издевающийся над собой тонкий Эдичка, помню все эти тряпки, блузки, вещички и фотографии.
– Хочешь посмотреть? – сказала она сквозь слезы.