Первым заговорил дерганый рассеянный человек с младенчески розовыми щеками и младенчески ясными глазами, в льняной куртке под цвет льняных взлохмаченных волос. Голос у него тоже был рассеянный.
– Голубое платье, вы сказали? Меня зовут Уолтер, – добавил он, будто сам был ошеломлен этим открытием.
– Да, сэр.
– Вы уверены? – пропищал он, вертя головой и искоса поглядывая на Ландау из-под белесых бровей.
– Абсолютно, сэр. Голубое платье и коричневая авоська. Только, в общем-то, авоськи веревочные, а у нее была коричневая пластиковая. «Вот что, Ники, – сказал я себе, – сейчас, конечно, не время, но если ты в один прекрасный день захочешь пообщаться с этой дамочкой, что не исключено, то привези-ка ей из Лондона красивую голубую сумочку под цвет ее платья». Потому-то я и запомнил, сэр. По ассоциации.
Когда я снова прокручиваю запись, меня всякий раз поражает, что Ландау называл Уолтера «сэр», а Неда просто Недом. Но это вовсе не было знаком уважения, а скорее объяснялось некоторой брезгливостью, которую вызывал Уолтер. В конце концов, Ландау был женолюб, а Уолтер – наоборот.
– Вы говорите, волосы черные? – пропел Уолтер, будто в черные волосы было трудно поверить.
– Черные, сэр. Черные и шелковистые. Почти цвета воронова крыла. Да, точно.
– А не крашеные, как вам кажется?
– Мне ли не знать разницы, сэр, – ответил Ландау, дотронувшись до головы: теперь он был уже готов открыть им все, даже секрет своей вечной молодости.
– Вы упомянули, что она ленинградка. Почему вы так считаете?
– Манера держаться. Я увидел породу, я увидел русскую патрицианку. Вот какой она мне видится, Петербург.
– А армянки вы в ней не увидели или грузинки? Или еврейки, например?
Ландау задумался на секунду над последним предположением и отмел его:
– Видите ли, я сам еврей. Я вовсе не утверждаю, что лишь евреи способны узнавать евреев, но только ничего такого я не почувствовал.
Молчание, которое могло быть рождено замешательством, подтолкнуло его добавить:
– По-моему, с еврейством слишком уж перегибают палку. Хочешь быть евреем, так на здоровье. Но если не хочешь, никто тебя не заставит. Я вот, во-первых, британец, во-вторых, поляк, а потом уже все остальное. И неважно, что многие отсчитывают с другого конца. Это их дело.
– Отлично сказано! – воскликнул Уолтер, хлопнув в ладоши и хихикнув. – Коротко и ясно. Да, и вы упомянули, что она хорошо говорит по-английски?
– Не то слово, сэр. Классический английский. Нам бы всем так.
– Вы сказали: как учительница.
– Такое у меня было впечатление, – ответил Ландау. – Учительница в школе, преподавательница в институте. Я почувствовал в ней культуру. Ум. Волю.