За сим прошу вашего милостивейшего согласия произвести в отношении барона Корфа и князя Репнина дознавательные действия в целях заключения их под стражу по причине пособничества государственной преступнице и за реальную угрозу жизни интересующей вас особы.
Всегда с горячим желанием готов выполнить любое ваше поручение лично и с нетерпением ожидаю вашего скорейшего приказа.
Предводитель уездного дворянства, добропорядочный гражданин и верный слуга Отечеству нашему…»
Прочитав письмо Забалуева, Бенкендорф почувствовал себя неуютно. Он в раздражении бросил испещренный мелкими округлыми буковками листок на стол и принялся барабанить пальцами по зеленому сукну.
Надо было точно рассчитать все слова, которые предстояло сказать императору. Сообщение Забалуева оказалось для Александра Христофоровича полной неожиданностью. Тогда, глядя на окровавленное тело Калиновской и безутешно рыдавшего над ней Александра, он был уверен и в искренности этих слез, и в благополучном — насколько можно считать таковым самоубийство Ольги — разрешении этой семейной «польской проблемы». На какой-то миг ему даже стало жаль наследника, глубоко переживавшего потерю бывшей возлюбленной, и Бенкендорф позволил себе смягчиться и оставил Александра в покое, хотя и под присмотром.
И что же оказалось? Калиновская жива, а наследник, по-видимому, не без участия все того же Корфа, устроил публичный и отвратительный фарс, выставив его, шефа жандармского корпуса, глупым мальчишкой, доверчиво расчувствовавшимся под впечатлением от переживаемого Александром фальшивого горя. Наследник не только жестоко обошелся с ним, но и оскорбил его лучшие верноподданнические чувства и многолетнюю преданность императорской семье.
Сознавать это было для Бенкендорфа невыносимо. Еще никогда прежде никто так не издевался над его привязанностью к царской фамилии. Николай уважал его и всегда принимал его помощь, к его мнению прислушивались главы иностранных государств, его боялись вольнодумцы и узурпаторы, к нему шли на поклон добропорядочные граждане. И вот теперь все это — коту под хвост?! И понадобилось только желание надменного сиятельного юнца, чтобы свести на нет и годы безупречной службы, и непоколебимость убеждений в важности твоих деяний для правящего монарха и государства.
Бенкендорф попеременно то бледнел, то лицо его вдруг наливалось багрецом — до синевы, до удушья, и кашель опять принялся за него. Бенкендорф, мучительно изогнувшись, встал и подошел к сейфу в стене, где вместе с наиважнейшими документами хранил особые капли, снимающие приступ. Быстро глотнув из пузырька, он какое-то время стоял, оперевшись на стену, но вскоре пришел в себя и вернулся на свое место — аскетический порядок на столе придавал мыслям организованность и четкость.