Хорошей формы ноги с безупречным педикюром. Но сильных желаний у Ерожина не вызывала. Любовный акт, происходящий между ними, скорее напоминал часть семейной службы. Маша закрывала глаза, потом начинала дышать, изображая страсть, затем вставала и шла в душ. Ерожин даже приспособился совмещать любовные утехи с просмотром новых боевиков. Такая жизнь могла лишить подполковника главного жизненного стимула. Существование без страсти делало все бессмысленным.
Ни верность Маши, а девушке и в голову не приходило изменять Ерожину, ни ее добротная хозяйственная умелость не могли заменить Петру Григорьевичу главного — остроты флирта. Ради этих неуловимых игр в мужчину и женщину он и жил.
Ерожин попробовал все. Не попробовал только большого и сильного чувства. Слово «любовь»
Ерожин никогда не произносил. Это слово не имело в наборе определений подполковника никакого смысла. Он употреблял выражение «запал». Я на нее запал, говорил он приятелям, если появлялась девушка, возбуждавшая его желания больше, чем на одну встречу.
От Маши избавиться было не так просто. Она не делала никаких проступков. В данном случае избавиться означало уволить. Уволить женщину с должности жены. А как найти предлог, чтобы уволить хорошего исполнительного работника? Воспользовался друзьями. Ерожин пригласил в Москву погостить Толю с женой. Маше пришлось освободить квартиру. Ерожин отвез ее домой как бы на время, а потом спрятался. После отъезда друзей он трусливо сменил замок и, возвращаясь с работы, крался к квартире, как набедокуривший школьник. Маша часто звонила в дверь, но Ерожин не открывал. Через полгода Ерожин встретил девушку возле министерства. Она вела под руку лохматого очкастого субъекта и глядела на него с тем же материнским умилением, что раньше на Ерожина. Петр Григорьевич с облегчением вздохнул. Маша Цыплович устроилась на новую работу.
Дверь открылась, и профессор в сопровождении трех ассистентов подошел к постели.
В палате вспыхнул яркий свет. Ерожин зажмурился. Профессор что-то говорил окружающим. Ерожина щупали, мяли. Профессор смотрел на просвет темные листки снимков. На пленке светлыми разводами просвечивали линии костей и суставов.
— Что со мной будет? Когда выпишите? — спросил Ерожин и сам удивился слабости своего голоса.
— Ишь, чего захотел! Выписки… Ты, подполковник, сперва подлечись, а потом вопросы задавай, — ответил профессор. — Переводите в травматологию. Опасности нет. Но режим держать жесткий. Сможет подниматься, пусть в туалет сам шкандыбает. Мужику трудно в беспомощности, как старой бабке. По себе знаю. — Профессор направился к двери, и Ерожин только теперь заметил, что тот хромает, опираясь на трость.