Почивал царь Михаил Федорович до вечерен, часа три. Проснулся в холодном поту; тяжело озираясь, натолкнулся взором на загорскую игрушку – белье богородское, – намедни присланную отцом патриархом. В полусумраке белели медведь и кузнец, и казалось – кузнец загадочно подмигивает, а медведь только и ждет выкрика «так!», чтобы опустить с размаху молот на наковальню.
Царь нетерпеливо крикнул постельничего, велел подать полотенце, обтер лоб, словно сгоняя следы странного сновиденья. Узнав, что прибыл государь-патриарх и ждет его выхода, заторопился. В обыкновенном выходном платье, опираясь на посох индийского дерева, скоро вышел в сводчатый, расписанный золотым, синим и пурпурным узором зал, где на возвышении у полуовального окна, друг против друга, высились два трона – царский и патриарший, постоянное место секретного разговора.
Глядел Филарет на царя, как обычно, с затаенною ласковостью, а говорил властно, хоть и тихо:
– По досмотру оказалась в шахском ковчежце часть некая полотняна, а от давних лет кабы видом красновата, кабы на медь походит. А под нею писаны распятие и иные страсти господни латинским письмом, а латынь еретиков…
Изложил патриарх досконально и беседу Ивана Грамотина с послом царя Теймураза. Отвергает Феодосий самую мысль о возможности пленения святыни иверской нечестивцем шахом.
Царь мысленно переспросил: «Так?!»
А патриарх, будто расслышав этот удивленный возглас, подтвердил:
– Так… Да ведь и впрямь Христов хитон прислан от иноверного царя Аббаса-шаха, и без истинного свидетельства ту святыню за истину принять опасно… Но…
Пытливо вслушивался царь, словно речь патриарха приглушали другие голоса: свейские, персидские, грузинские.
– Но, – многозначительно повторил Филарет, "не час ссоре государству Московскому с богатым Ираном.
– И Грузию обижать негоже, – мягко проговорил царь, точно стелил не слова, а лебяжий пух. – Есть правда в ее великом гневе на шаха. А с нами Грузия одной веры, и пожаловать пора ее честью и приближеньем…
– Наступит час – пожалуем, – согласился Филарет, – а только укрепить раньше Москву предназначенье наше… Укрепить как будущий оплот всех стран христианства, а ежели что с державой нашею произойдет страшное, то и то же страшное произойдет с землей Иверскою, ибо праведная церковь одна, и судьба паствы ее тоже едина.
Царь не перечил. За решетчатым окном в синеве растекался вечерний звон, наполняя душу покоем. И хотелось уйти в этот умиротворяющий покой, где только мерцают притаенные огоньки лампад и где так легко, легко…
– Так… – нарушил патриарх полудрему сына. – Так и порешим. Иран ублажим и Иверию не обидим. Не дело мирских, хоть и высоких, людей судить: подлинна ли есть риза господа нашего в ковчежце шаховом. Пусть ту святыню свидетельствуют чудеса, кои и сотворит святыня.