— Я больше сегодня не могу, — сказал старик и бросил кисти прямо в краску на палитре. — У меня отсыхают руки…
И страшный, сгорбленный, с остатками волос, стоящих дыбом вокруг лысины, побрел к ширме в углу, за которой была раковина и журчала вода из неисправного крана. Он стал как-то нудно и долго мыть руки, швыркая длинным носом, будто всхлипывал от усталости и тоски.
Она же бережно поднялась с кровати и, улыбаясь одними губами, приблизилась к Кириллу, потому что ее одежда лежала рядом с ним, на сломанном вытертом стуле. Можно было протянуть руку и притронуться, и Кирилл едва удержался, вцепившись пальцами в ручку кресла. Ему словно кто-то подсказывал, что делать этого сейчас нельзя — разрушится целомудренность и она целиком опустится в порок, как в черную краску.
— Ты умница, — вдруг склонившись к его охолодевшему уху, прошептала она. — Ты мне нравишься…
Оброненный этот легкий шепоток пронзил его и еще туже затянул неисчислимые петли кокона. Он понял в тот момент, что никогда не сможет оставить ее, но и простить ей порока тоже никогда не сможет.
Она так же стремительно оделась и села на стул. Она устала! Она словно только сейчас закончила трудную работу и вот наконец разогнулась и присела, опустив безвольные руки и расслабив спину.
— Ставь чайник, — велел старик. — У нас есть немного времени…
Она включила электрический чайник и энергично стала выставлять из шкафа посуду, что-то искать там, трясти пакеты и кульки.
— А печенье у тебя есть? — спросила она. — Помнишь, в золотистой обертке?
— Кончилось печенье, — сказал старик и, вытирая руки, уставился на Кирилла.
— Завтра купи обязательно, — наставительно произнесла она. — Я его очень люблю.
— Если пойду мимо овощного — куплю…
— Его что, в овощном продают?
— Я там брал… — нехотя бросил он, разглядывая Кирилла. — У молодого человека хорошее лицо. Порода чувствуется… Сильный парень… Твой, что ли?
Он говорил о Кирилле как о неодушевленном предмете.
— Мой, — просто ответила она. — А «Сникерсы» ты, конечно, съел сам?
— Съел, — подтвердил старик. — Я сегодня без обеда…
Он выбрал кисти из красок на палитре, снова вымазал руки и, вытирая их о фартук, вдруг предложил:
— Хочешь, я тебя напишу?
— Не хочу, — бросил Кирилл недружелюбно.
Старик ничуть не расстроился: чувства и страсти в нем улеглись вместе с красками, набросанными на полотно.
— Напрасно… Ты умрешь… Все мы умрем. А портрет останется. И ты будешь жить. Молодой, красивый…
— Зачем уговаривать, если человек не хочет? — как-то между прочим обронила она.
— Конечно, — тут же согласился старик и отступился от Кирилла.